|
Оно было перепечатано в целом ряде заграничных журналов. «Внутри субмарины воздух тяжел, отравлен парами нефти и серной кислоты. Да, кроме того, дыханием 25 человек, закупоренных в ней. Все время вас одолевает сонливость, отчасти объясняющаяся скукой и бездействием. Едим мы без всякого аппетита и исключительно холодные блюда, так как боимся тратить драгоценную электрическую энергию, нужную для хода лодки. Даже ночью нельзя спокойно всплыть на поверхность, ибо подстерегающие нас миноноски ходят без огней, того и гляди наткнешься на такого врага. Надо ежеминутно быть готовым нырнуть. Спокойнее просто погрузиться на дно и спать там. Бывают дни затишья, когда ничего нельзя делать, так как при спокойном море перископ виден слишком издали. В бурю еще хуже. Волны так треплют субмарину, что приходится думать только о собственной целости. Страшно раздражают бесплодные попытки нападения. На горизонте появляется судно, ты бросаешься за ним, но оно далеко и идет слишком быстро. Кроме того, приходится постоянно опасаться рассеянных повсюду мин. И после долгих дней этого страшного нравственного и физического утомления часто возвращаешься бесславно, не выпустив ни одной торпеды, не дав ни одного пушечного выстрела». Является ли вознаграждением за подобные неудачи сознание, что в случае «удачи» ты причинил смерть лицам, непричастным к войне, часто женщинам и детям? «День», 19 августа 1915 г. Вновь в Париже*После всяких мытарств и независящих обстоятельств, долее, чем желательно было бы, задержавших меня в дальнем западном городке Франции, я вернулся наконец в Париж. Большая волна паники, которая охватила его население в дни, когда немцы стояли в каких-нибудь пятидесяти километрах, прошла. Нельзя сказать, чтобы к тому времени, когда я вернулся с семьей сюда, всякая опасность исчезла. Она не исчезла еще и сейчас. Хотя дело на Эне, правда, приобретает все более обнадеживающий характер1, но все же немцы еще близки и сами по крайней мере уверяют, что отошли ненадолго и готовятся-де к новому наступлению. Тем не менее Париж начинает вновь веселиться. В общем этот прекрасный, очаровательный Париж, который я люблю ни в каком случае не меньше, чем самые дорогие для меня русские города, изменился мало. Там, где я живу, на окраине, это изменение совсем не заметно. Только мост в парке Монсури, под которым проходит железнодорожная ветка, да все ворота в допотопных фортификациях уже приготовлены муниципалитетом к уничтожению, забиты толстыми досками с амбразурами для стрельбы. Эти заборы производят весьма юмористическое впечатление, когда вспомнишь о силе действия современных пушек. Очевидно, доски эти сооружались главным образом для спокойствия нервов близ живущих барышень. — 82 —
|