Эссе

Кифхойзере. Нет, отвечали другие, он покоится в той же урне,

которая содержит прах нашего покойного мастера. Что за вздор,

возражали третьи, каждый знает, что мастер начертал хартию

нашего Братства, пользуясь одному ему понятной тайнописью, и

она была сожжена вместе с его бренными останками по его же

приказу, да и сам вопрос об этом первозданном оригинале хартии

вполне праздный, коль скоро после кончины мастера он все равно

не был проницаем ни для одного человеческого ока; напротив, что

необходимо, так это выяснить, где обретаются переводы хартии,

изготовленные еще при жизни мастера и под его наблюдением, в

количестве четырех (другие говорили--шести). По слухам,

существовали китайский, греческий, еврейский и латинский

переводы, и они сохраняются в четырех древних столицах. Наряду

с этим возникали также другие утверждения и мнения, одни упрямо

стояли на своем, другие давали себя ежеминутно переубедить то

одним, то другим аргументом своих противников, чтобы так же

быстро сменить новую точку зрения еще на одну. Короче говоря, с

этого часа в нашей общности больше не было ни устойчивости, ни

единомыслия, хотя наша великая идея пока еще не давала нам

разбрестись.

Ах, как хорошо помню я наши первые споры! Они били чем-то

совершенно новым и неслыханным в нашем довело столь ненарушимо

единодушном Братстве. Их вели со взаимным уважением, с

учтивостью, по крайней мере сначала, на первых порах, они еще

не вели ни к стычкам, ни к личным попрекам или оскорблениям;

пока мы еще готовы были стоять против всего мира как неразрывно

сроднившиеся братья. Мне все еще слышатся голоса, мне все еще

мерещится место нашего привала, где велись самые первые из этих

дебатов, и я словно вижу, как между необычно серьезными лицами

то тут, то там перепархивают золотые осенние листья, как они

остаются лежать на колене одного из нас, на шляпе другого. Ах,

я и сам прислушивался к спорам, ощущал себя все более

подавленным, все более испуганным--и все еще, среди