|
И тут сладкозвучный голос в приемничке вдруг поднялся до высшего предела и зарыдал. «Так послушайте же молитву Ницше, — крикнул француз. — Послушайте, и вы поймете, до какой истеричной любви к людям может дойти человеческое сердце, посвятившее себя исканию истины. Что может быть для философа дороже разума, а вот о чем молит Ницше: «Пошлите мне, небеса, безумия! Пошлите мне бред и судороги! Внезапный свет и внезапную тьму! Такой холод и такой жар, которые не испытал никто! Пытайте меня страхом и призраками. Пусть я ползаю на брюхе, как скотина, но дайте мне поверить в свои силы! Но докажите мне, что вы приблизили меня к себе! Но нет, при чем тут вы? Одно безумие может доказать мне это!?» Голос, взлетевший вверх до крика, стал все понижаться и понижаться, дошел до шепота и оборвался. Наступила тишина. Приемник гудел и молчал. Я сидел, затаив дыхание. Дед вдруг поднял бурые веки и зевнул. — Ну все, что ли? — спросил он. «Слышите ли? — взвизгнул приемник. — Слышите ли вы, люди, эту мольбу? Из-за вас мудрец отказывается от своего разума. Вы слышите, как бьется его живое обнаженное сердце. Еще секунда — и оно разлетится на части…?» Снова наступило молчание, и потом голос сказал печально и обыденно: «И Бог услышал его просьбу — он сошел с ума». — Ну, на сегодня хватит, — сказал я и выключил приемник». Не знаю, что заставило меня вспомнить роман Домбровского, прочитанный в далекие шестидесятые годы. Я прекрасно понимаю, что Пиама Павловна — не этот рыдающий француз. А Лоргус тоже «из другой оперы». Но все вместе в чем-то созвучно! И для того, чтобы было понятно, в чем именно, я все-таки продолжу развернутое цитирование. На следующий день герой обсуждает с директором музея свои впечатления от радиопередачи. И вступает с директором в дискуссию, которую мне почему-то захотелось воспроизвести целиком. Что я и делаю. «Директор (…) подошел к приемнику. — Ну, так что ж ты сегодня услышал? Было что-нибудь стоящее? — Было, — ответил я, — и очень даже стоящее. Лекция о Ницше. Директор покрутил головой. — Вот въелся он им в печенки. Как включишь Германию — так и он. — Да это не Германия была, — ответил я. — Париж передавал. — Да? — Директор даже приостановился. — Французам-то что больно надо? Они-то куда лезут? Я не ответил. — Слушай-ка, а вот можешь ты мне вот так, по-простому, без всяких мудрых слов, растолковать, что это такое? У нас тут один два часа говорил. Пока я слушал, все как будто понимал. А вышел на улицу — один туман в башке, и все. Человек, подчеловек, сверхчеловек, юберменш, унтерменш! Ну, хоть колом по голове бей, ничего я что-то не понял. — Он виновато улыбнулся и развел руками. — Ориентируй, брат, а? — 300 —
|