|
Получив санкцию верующего на такой анализ, проводимый, конечно же, с учетом трансцендентального императива, делающего верующего — верующим… Получив, повторяю, такую санкцию, культуролог зафиксирует совокупность несомненных исторических фактов. Он, например, укажет на то, что было христианство, звавшее обездоленных на борьбу за справедливость, и христианство, благословлявшее тех, кто подавлял поднявшихся на борьбу. Что уже одним этим опровергается, кстати, чушь по поводу исключительной успокоительности христианства. «Ничего себе «опиум для народа»! — скажет культуролог. — А Томас Мюнцер? А Иоахим Флорский? А Фома Аквинский, писавший, что солдат, воюющий за правое дело, почти святой? А современная теология освобождения? Это не успокоитель, а возбудитель! Да еще какой! Фидель Кастро это понял и совсем не случайно поддержал. А вам бы все — опиум!» Что вам ответит оппонент? Он скажет (к бабке не ходи — скажет!), что христианство, звавшее обездоленных на борьбу за справедливость, — это хилиастическая ересь! Вы хотите защитить христианство от опиумных наветов. Как это сделать? Привести контрпримеры! Вы их приводите, а вам говорят от лица церкви: «А это все не мы! Это хилиастические еретики!» Что вы можете ответить на это, если вы культуролог, испытывающий самые искренние симпатии к христианству и желающий оградить его от опиумных наветов? Что это и называется переформатирование. И что трансцендентальный императив никоим образом не исключает участие церкви в мирской жизни. И прежде всего, в борьбе за умы и сердца людей. А там, где есть эта борьба, там есть и все остальное. Политика в том числе. Новые постсоветские «религиозники» (они же иногда и бывшие советские обществоведы) выполняют классовый заказ. И именно поэтому изгоняют из церкви все левое, называя его хилиастическим. Они боятся, как чумы, например, христианского левого социализма, да и любого другого социализма, хоть бы и самого что ни на есть «правоуспокоительного». Ну, что же… Заказ так заказ… Рассмотрим, что это за заказ, никоим образом не травмируя констатацией оного трансцендентального императива верующего. Верующий — он ведь не только верующий. Он ведь еще и человек с определенными социальными, культурными, а значит, и политическими запросами. Кроме того, он мыслящий человек, знающий историю вопроса. Одно дело, если он может быть верующим и одновременно поддерживать Сальвадора Альенде. Или даже Фиделя Кастро. А другое дело, если ему говорят: «Поддерживай Пиночета — или от церкви отлучим! Не проголосуешь за франкистов — к причастию не допустим!» Он ведь и задуматься может, этот самый верующий. И задаться, к примеру, вопросом: «А у кого политический перегиб-то? Кто на деле отменяет трансцендентальный императив, превращая духовную страсть в заложницу неких очень грубых и однозначных политических предпочтений? Что представляют собой эти предпочтения? Что же именно собираются отсекать в угоду этим самым, грубым до безумия, новоявленным суррогатам классового подхода? В чем тенденция и куда она нацелена? Что она уже обнажает и что скрывает до поры до времени? И если это тенденция (то есть нечто, имеющее направленность), то не заденет ли такая направленность раньше или позже то смысловое ядро, которое и делает верующего верующим?» — 232 —
|