|
Возможно, что из тогдашнего бреда няня ничего не поняла, кроме того, что со мной случилось что-то скверное, но она воспользовалась им, чтобы заставить меня признаться во всем. Взяв с нее слово, что она не будет считать меня "кляузницею" и "наушницею" и не разлюбит за это, как думала я со слов сестры Нюты, я передала ей все, что со мной случилось без нее. Когда я кончила, она точно забыла меня, -- долго не отвечала на мои вопросы, а только с ужасом повторяла: "Боже мой, боже мой!" Когда я опять напомнила ей о себе, она начала говорить мне о том, что я совсем неправильно поняла Нюту насчет того, что она говорила мне о кляузах и наушничестве. "Когда прислуга грубит,-- объясняла она, -- или не очень аккуратно выполняет приказание, не следует из-за этого сердиться, а тем паче жаловаться старшим: устают люди, много у них работы, вот и нужно их пожалеть!.. Другое дело то, что было с тобой! Ты совершила большой грех перед матушкой, что утаила от нее о воровстве, скрыла преступления ее рабов, -- ведь это уже заправское преступление, что они заставляли тебя произносить клятвы перед образами да всячески стращали". Но она тут же успокоила меня, говоря, что бог простит меня за все потому, что я делала это "по детскому недомыслию" и что мне нечего бояться этих "воров": они решительно ничем не могут мне отомстить, и строго приказала мне ни с кем более об этом не говорить; теперь все это она уже сама уладит так, как найдет необходимым. При этом она вдруг добавила, что мне давным-давно пора начинать учиться: "Сашу, -- как она говорила,-- бог одарил большим умом, но и через книги этого ума ей много прибыло. Ты ведь уже не маленькая, -- должна понимать, какова у нас Саша: такая молоденькая, сама еще учится, а уж семье помогает... Вот как бог да книги вразумляют!.. Ну, и ты не лыком шита: поучишься наукам -- поумнеешь, поймешь, что надо скрывать, а чего нельзя... А то этак всякий тебя застращает до смертушки либо до калечества". На другой день было воскресенье; утром няня попросила матушку о дозволении ехать со мною в церковь, отслужить молебен перед началом моих занятий. Каждая мать, вероятно, была бы оскорблена тем, что полуграмотная няня напоминает ей, образованной женщине, о ее прямых обязанностях. Но матушка была далека даже от тени материнского самолюбия: она прекрасно сознавала, что вся ушла в хозяйство, делает много упущений в воспитании своих детей и сильно запоздала с моим обучением, а потому отвечала ей совершенно простодушно: "Ну, уж ты, суета-Егоровна! Не успела после дороги выспаться, а уже за хлопоты принялась!" Матушка с глубоким чувством признательности всегда вспоминала о няне и часто говаривала мне впоследствии: "Поверишь ли, -- это был настоящий ангел-хранитель моих детей, просто какой-то гений заботливости: я все более входила в роль хозяина-мужчины, а она -- в обязанности матери". — 169 —
|