|
Разумных аксиом, За кровь Лубянки, темень допров Ответственность несем. Пусть всех нас переметит правнук Презрением своим, Всех одинаково, как равных: Мы срама не таим… Чего уж таить! Как шило в мешке… Только Твардовский после смерти Сталина посвятил ему несколько искренних строк. Его поразила поспешность, с которой сообщники, ничего никому не объясняя, отшатнулись от трупа. И с чувством укора он напечатал еще не запрещенную, но уже не предписанную хвалу: Мир не видал подобной власти Отца, любимого в семье. Да, это было наше счастье, Что с нами жил он на земле. Потом Твардовский это вычеркнул. Но вычеркнутое должно остаться, как память о миллионах людей, не способных сразу отшатнуться от опрокинутого кумира. А что сам Твардовский перечеркнул свою хвалу — тоже должно остаться. И навсегда останется стихотворение памяти раскулаченной матери: В краю, куда их вывезли гуртом, Где ни села вблизи — не то что города, На севере, тайгою запертом, Всего там было — холода и голода. Но непременно вспоминала мать, Чуть речь зайдет про все про то, что минуло, Как не хотелось там ей помирать — Уж очень было кладбище немилое. Кругом леса без краю и конца — Что видит глаз — глухие, нелюдимые. А на погосте том — ни деревца, Ни даже тебе прутика единого. Так-сяк не в ряд нарытая земля Меж вековыми пнями и корягами. И хоть бы где подальше от жилья, А то — могилки сразу за бараками. И ей, бывало, виделись во сне Не столько дом и двор со всеми справами А взгорок тот в родимой стороне С крестами под березками кудрявыми. Такая там краса и благодать — Вдали большак, дымит пыльца дорожная. — Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, — А за стеною — кладбище таежное… («Памяти матери») В 1936 году я читал — не понимая — читал в стенгазете «Комсомолия», что студент Саша Твардовский исключен из рядов за пьянку. Потом его восстановили, и в партию взяли, и в ЦК: пьянка — простительный грех. Главное — верность. Твардовский был верен советскому кресту. Но сам себе чего-то не мог простить и снова пил. И членом ЦК, и редактором «Нового мира». Только потому, что ему мешали, тыкали палки в колеса? Или что-то мешало ему в себе самом? Теперь над ней березы, хоть не те, Что снились за тайгою чужедальнею. Досталось прописаться в тесноте На вечную квартиру коммунальную. И не в обиде. И не все ль равно, Какою метой вечность сверху мечена. А тех берез кудрявых — их давно На свете нету. Сниться больше нечему. — 161 —
|