|
— Вот. — Под бумажки не играю. — Протрите глаза, коннопионер! Это — сам Пушкин, своей рукой написал! — И вправду Пушкин? — Мой визави в рукопись вгляделся. — А как не его то рука? — В чести моей сомневаться изволите? Так у меня разговор короткий. — Не сомневаюсь, Олексин… Не ошибся с фамилией? Уж извините, если напутал что. — Не напутали, — говорю. — Ни со мной, ни с бумагами, кои просматриваете сейчас. В тысячу рублев пойдет? Хотел же на червонную даму поставить, до жжения сердца хотел — и опять не посмел. Не моей была червонная дама моя. И я на бубновую поставил. — Бита!.. Встал я и побрел куда-то. Мимо смотрителя, через всю избу — в холодные сени. И в сенях этих горячим лбом в холодную бревенчатую стену уперся. Ничего больше у меня не было. Ни юной любви, на чужом диване преданной. Ни бесценной дружбы со славой всей России, на корявый станционный стол брошенной за тысячу рублей. Ни чести более уж не было, ни совести, ни родительских глаз, ни офицерского незапятнанного мундира. Ничего не было, из-за чего стоило бы жить. Достал я пистолет, который куражистому счастливчику коннопионеру предлагал. Он заряжен был, но порох с затравочной полки стряхнулся, когда я им как товаром размахивал, и я не поленился за пороховницей сходить, взять ее и в сени вернуться. И все делал очень медленно, старательно и спокойно, сам себе демонстрируя решимость свою. И там, в сенях, начал на курковую полку сыпать сухой порох. Неторопливо и аккуратно, крупинка за крупинкой. Смотритель мимо во двор пробежал, так тяжелой дверью грохнув, что у меня весь порох сдуло. И я опять начал все сначала. Неторопливо и очень старательно… — Ваше благородие, вроде как вас спрашивают! Смотритель с улицы заглядывает, а у меня снова порох с полки сдувает. И я опять начинаю заново… — Барин, Александр Ильич, чего это ты тут на холоде с пистолетом?.. Поднимаю голову — и глазам не верю: Савка. Мой Савка, Клит мой верный, молочный брат, которого я в Антоновку отправил, когда помчался к захворавшему батюшке. — Вот так встреча. Я же за вами приехал. Думал в Петербург придется гнать, ан нет, вы — тут. Стою, ничего еще не понимая. В одной руке — пистолет, в другой — серебряная пороховница. Хороший вид. — Почему — тут? — Так я же и говорю… — растерялся Савка. — А зачем? Вздохнул Савка, пригорюнился. Покачал головой. — Мамка наша помирает, Серафима Кондратьевна. Проститься очень уж ей с вами хочется. — 105 —
|