|
Я прервал его. Но миг спустя он снова заговорил, бурно, горячо: — Да-да… именно утрата… бессмысленная, беспричинная угроза. Неприкрытая слабость. Это рана. Не страх, но именно горящая, неизлечимая рана — такая узкая, неподвижная, непреходящая, мучительная… Уходя, я предупредил его, что меня не будет в городе со вторника 18-го до понедельника 25-го. Как ни печально для моей работы. Что 17-го я сяду в самолет. И что пропущу начало осени[2]. 16-го по улице Аббатства передо мной тащился человек, похожий на старика; он шел, на мой взгляд, чересчур уж медленно, опираясь на зонт. Я поспешил обогнать его. Из рукава длинного, обвислого габардинового плаща высунулась рука и схватила меня за плечо: это был Йерр. Вторник, 26 сентября. Вечером я позвонил Элизабет. Д. понравилось в школе. «Я зайду завтра, в середине дня, повидаться с ним». Э. сказала, что А. не стало лучше. Что одиночество, скука и нездоровый интерес к симптомам своей болезни (по словам Э., он просиживает ночи напролет в постели, вслушиваясь в себя) отдалили его от книг, которые прежде так часто восхищали его своей убедительностью и доставляли — по крайней мере, когда он читал их вечерами, — немало радостей. Хуже того: он начал отдаляться от музыки. Все казалось ему непреодолимым, и все казалось надоевшим. Он перестал читать письма. Малыш Д. старательно вскрывал конверты, отдаваясь этому занятию с трогательной серьезностью, подобающей, по его мнению, столь важному делу. Она сама читала эти письма. А затем вкратце передавала их содержание А., но он только пожимал плечами. Изредка (в очень благополучные дни), услышав от нее печальные новости, он притворялся, будто ему это приятно, даже рычал от удовольствия. В среду, 27-го, целый час играл с малышом Д. Все это время мы с ним сидели прямо на полу комнаты, решая сложные проблемы с игрушечными автомобильчиками, то и дело попадавшими в безнадежные пробки. А., как обычно, лежал и спал. Или, может, притворялся спящим. После того как Д. поел и отправился в постель, я остался у них еще ненадолго. Э. сидела, уронив руки в складки юбки. Она сказала, что «мрачные мысли» упорно не оставляют его. Как же он несчастен! Как ему плохо, бедняге! В воскресенье, 1 октября, наступил холод. Ветер, дувший с севера, бешеными порывами налетал на набережную. Я попросил, чтобы включили отопление. И весь день проходил в двух свитерах. Во вторник позвонил Т. Э. Уэнслидейл: 8-го Columbus Day не состоится[3]. Он уже позвонил Йерру, Рекруа и Карлу. А меня попросил известить Марту и Томаса. — 3 —
|