|
Мне попался любопытный документ: воспоминания игумена Оптинского скита отца Феодосия, относящиеся к осени 1908 г.: «Бес в образе Льва Толстого. Собралась собороваться группа богомольцев, душ четырнадцать, исключительно женщин. В числе их была одна, которая собороваться не пожелала, а попросила позволения присутствовать зрительницей при совершении таинства. По совершении таинства, смотрю, подходит ко мне та женщина, отводит меня в сторону и говорит: – Батюшка, я хочу исповедаться и, если разрешите, завтра причаститься и у вас пособороваться. На другой день я разрешил ее от греха, допустил к причастию и объяснил, чтобы она собороваться пришла в тот же день часам к двум пополудни. На следующий день женщина эта пришла ко мне несколько раньше назначенного часа, взволнованная и перепуганная. – Батюшка, – говорит, – какой страх был со мною нынешнею ночью! Всю ночь меня промучил какой‑то высокий страшный старик, борода всклокоченная, брови нависли, а из‑под бровей такие острые глаза, что как иглой в мое сердце впивались. Как он вошел в мой номер, не понимаю: не иначе, это была нечистая сила… – Ты думаешь, – шипел он на меня злобным шепотом, – что ты ушла от меня? Врешь, не уйдешь! По монахам стала шляться да каяться – я тебе покажу покаяние! Ты у меня не так еще завертишься: я тебя и в блуд введу, и в такой грех, и в этакий… И всякими угрозами грозил ей страшный старик и не во сне, а въяве, так как бедная женщина до самого утреннего правила – до трех часов утра – глаз сомкнуть не могла от страха. Отступил он от нее только тогда, когда соседи ее по гостинице стали собираться идти к правилу. – Да кто же ты такой? – спросила его, вне себя от страха, женщина. – Я – Лев Толстой! – ответил страшный и исчез. – А разве не знаешь, – спросил я, – кто такой Лев Толстой? – Откуда мне знать? Я неграмотная. – Может быть, слышала? – продолжал я допытываться. – Не читали ли о нем чего при тебе в церкви? – Да нигде, батюшка, ничего о таком человеке не слыхала, да и не знаю, человек ли он или что другое». «Таков рассказ духовника Оптиной пустыни, – заключает церковный комментатор. – Что это? Неужели Толстой настолько стал „своим“ в том страшном мире, которому служит своей антихристианской проповедью, что в его образ перевоплощается сила нечистая?» [156]. Так может случиться и с нашими интеллигентами: совсем не берут в расчет, что неверие в иные неприглядные места, лежащие по ту сторону, вовсе не избавит от попадания туда… — 465 —
|