Солдатами не рождаются

— Не знаю, — сказал Синцов. — Давно не думал над этим, и пока думать неохота.

— Неохота — не думай. А тот лохматый, что был с тобой, где он, не знаешь?

— Он погиб. Не выбрался тогда от нас.

— Так и выходит, — сказал Серпилин. — Про одного думаешь, что спасется, а про другого — что погибнет, а потом сплошь и рядом наоборот. Шмаков тогда все окружение прошел как истинный комиссар, а потом обратно в лекторскую группу взяли, полетел в Керчь свои лекции читать, и ногу бомбой оторвало. Теперь — пишет мне — по Свердловску на костылях шкандыбает, политэкономию читает.

— Батальонного комиссара Левашова в самую последнюю минуту боя убили, — сказал Синцов. — Вот о ком никогда не думал, что умрет на моих глазах!

— Да, очень жаль его, — сказал Серпилин. — Посмертно Красным Знаменем наградили, а извещать об этом некого. Я его уважал, когда дивизией командовал. Прекрасный был политработник, несмотря на все свое сквернословие.

— Товарищ командующий, у вас есть еще три минуты меня выслушать?

Серпилин взглянул на часы.

— Даже пять.

— Я хотел вам сказать про Левашова. Он незадолго до смерти приходил ночью ко мне в батальон, делился. И раз он умер и больше никто этого не знает, я считаю, что обязан сказать вам об этом. Думаю, обязан, — еще раз повторил Синцов.

— А ты не крути вола за хвост. Давай сразу.

— Одного человека в нашей армии надо на чистую воду вывести, — сказал Синцов. — Заместителя начальника политотдела армии полкового комиссара Бастрюкова.

Услышав это, Серпилин поднял глаза на Синцова, и все те три или четыре минуты, что Синцов, торопясь уложиться, рассказывал ему о Бастрюкове, смотрел на него этими внимательными, неподвижными глазами, ничем не выражая своего отношения к услышанному. Потом спросил:

— Все?

— Все.

— Если считаешь достаточно существенным, напиши официально все, что мне сказал, в Военный совет армии.

— Я не думал писать, — сказал Синцов. — Я только решил рассказать вам.

— А я еще раз тебе повторяю: если считаешь достаточно существенным, напиши бумагу официально, — сказал Серпилин, и Синцов по его глазам понял, что он почему-то больше не хочет ни говорить об этом, ни произносить ни единого слова сверх этой дважды повторенной фразы.

Синцову даже показалось, что у Серпилина появился какой-то холодок в глазах. «Может быть, презирает меня? Считает это доносом?» — подумал он. И, как это бывало с ним в жизни, от мысли, что даже Серпилин мог не понять его и отказать ему в доверии, он внутренне сцепил зубы, уперся и упрямо сказал: