§ XVII. **O ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЕБыло время, когда почти все наказания носили денежный характер. Преступления людей считались частью собственности государя, переходившей к нему по наследству. Покушение на государственную безопасность служили источником обогащения. Лица, которым было поручено охранять государственную безопасность, были заинтересованы в ее нарушении. Наказание, таким образом, являлось результатом тяжбы между казной (сборщиком денежных средств, присуждаемых в качестве наказания) и обвиняемым. Это было гражданское дело, допускающее его оспоримость, скорее частное, чем публичное. Поэтому казна здесь наделялась другими правами, чем при спорах по публично правовым делам. Обвинения нарушителю также носили иной характер, нежели те, которые ему следовало бы предъявить в качестве примера для назидания другим. Судья был, следовательно, скорее адвокатом казны, чем объективным искателем истины, представителем казны, а не защитником и слугой закона. Но так как при данной системе признание в совершении правонарушений означало признание себя должником казны, - а именно это составляло суть уголовной процедуры того времени, - то признание в правонарушении, признание, сделанное в интересах, а не во вред казне, было и остается до сих пор (следствие всегда продолжительнее вызвавших их причин) центром, вокруг которого вращается весь механизм уголовного судопроизводства. Если подсудимый, несмотря на неопровержимые доказательства, откажется признать свою вину, то получит меньшее наказание, чем установленное, и не будет подвергнут пытке за другие преступления того же вида, которые мог бы совершить. Если же судье удастся добиться признания, то он становится полноправным хозяином тела обвиняемого и терзает его в соответствии с установленной процедурой с целью извлечь из него, как из благоприобретенной земельной собственности, максимальную выгоду. Если факт преступления доказан, то признание приобретает силу основного доказательства. А чтобы сделать это более убедительным, его добиваются, причиняя жертве мучительную и доводящую до отчаяния боль, тогда как спокойного и объективного признания, сделанного вне суда и не омраченного ужасом процессуальных пыток, недостаточно для осуждения. Следствие и вещественные доказательства, проливающие свет на преступления, но не отвечающие интересам казны, во внимание не принимаются. Иногда преступник не подвергается пытке. Но это продиктовано не сочувствием к бедам и тщедушию преступника, а опасением возможной потери доходов этого существующего и поныне лишь в воображении и малопонятного учреждения. Судья становится врагом обвиняемого, человека, закованного в кандалы, ставшего добычей тоски, пыток и еще более ужасного будущего. Он не стремится к истине, а ищет преступление в самом обвиняемом, подстраивает ему ловушки и в случае неудачи считает себя оскорбленным, поскольку уверен в собственной непогрешимости, как и все люди. Судья компетентен решать вопросы о задержании на основании имеющихся улик, потому что человека сперва надлежит объявить виновным, чтобы он доказывал свою невиновность. Это называется обвинительном процессом. Так обстоит дело с уголовным судопроизводством во всех уголках просвещенной Европы XVIII века. Настоящее же "следственное судопроизводство", то есть беспристрастное установление фактической стороны дела, предписываемое нам разумом, принято на вооружение военными законами. Его применяют даже азиатские деспотические режимы в отношении мелких повседневных дел. Лишь в европейских судах следственное судопроизводство мало применимо. Какой запутанный и страшный лабиринт, полный абсурда, который, без сомнения, покажется невероятным более счастливым потомкам! И лишь философы будущего обнаружат в природе человека доказательства того, что существование такой системы было возможно.** — 25 —
|