|
Если событие яркое, но обыкновенное, описание должно быть заменено быстрым наброском. Возьмем одно из тех многочисленных дел, где истина остается недоступной ни суду, ни прокурору, ни присяжным. Юноша Александр Мерк увлекся молоденькой мастерицей Антоновой. Его родители сдали ей комнату у себя в квартире. Потом он охладел к ней, а его дядя по матери, Никифоров, страстно влюбился в нее. Девушка дошла до такой ненависти к Мерку, что требовала от Никифорова яда для отравы, и кончила тем, что ценою своей любви выманила у него револьвер. Ночью 31 декабря 1906 г. они втроем встречали Новый год; в два часа ночи Антонова прибежала в дворницкую и заявила, что Никифоров в ссоре застрелил Мерка. Следствием было установлено, что во время убийства у Никифорова и Антоновой было два револьвера; один из них исчез. Никифоров утверждал, что убийство было совершено им без соучастия Антоновой; но они были преданы суду по 13 и 1452101 ст. уложения. Как передаст обвинитель сцену преступления? Конечно, без затруднения. Что там было? — спросит он; если бы кто из нас был случайным свидетелем смерти Александра Мерка, что увидал бы он? Двух мужчин и девушку за ужином в из- 92 вестной вам домашней обстановке. Принужденная веселость разговора, смутная тревога юноши, может быть, предчувствующего конец, неподвижность другого полупьяного собеседника; раз-другой — злобный огонек нетерпения в глазах девушки, и вдруг — у нее в руке револьвер. Выстрел, другой, и раненый юноша хватается за голову. Представим себе, что у обвинителя твердо сложилось убеждение, что стреляли оба: и Никифоров, и Антонова. Это подтверждалось пропажей второго револьвера; скрыть его можно было только с целью утаить, что из него также был произведен выстрел. Вместо слов: у нее, обвинитель сказал бы: у обоих, и в приведенных выше трех строках также было бы сказано все, что нужно. Ибо надо только указать направление и дать толчок воображению слушателей; остальное — их дело. В обоих случаях убийство рисуется перед глазами быстро, живо, отчетливо; воображение не стеснено навязчивой точностью описания и потому работает свободно и легко. Несомненно, что каждый из присяжных увидал бы сцену не так, как все прочие. Но каждое из четырнадцати изображений, отличаясь в мелочах, своими существенными чертами вполне будет соответствовать словам прокурора. Этого мало. Присяжные знают, что обвинитель не может сказать им, кто попал, кто промахнулся. Но обвинитель убежден, что нравственной виновницей была женщина; тогда ранее отмеченные им факты и соображения сами собою подскажут воображению присяжных, что она стреляла спокойно, наведя дуло на ненавистного юношу, стреляла, чтобы убить, а пьяный сообщник ее стрелял наудачу, стрелял, не зная, для чего. Возьмем ту же сцену с точки зрения защиты. Вы знаете, господа присяжные заседатели, что на столе закуска и водка; все пьют, чокаются, поздравляют один другого с наступающим Новым годом; совершенно издерганный нравственно Никифоров пьет много; Мерк раздражителен и также не вполне трезв; Антонова болезненно возбуждена. Одно какое-нибудь случайное слово, резкий ответ, может быть, вызывающий смех Антоновой, и вдруг — удар ей в лицо. Мгновение, и за ударом выстрел, и... пьяный Никифоров до сих пор не в силах отдать себе отчет о том, как выхватил револьвер, как нажал на спуск. — 66 —
|