Записные книжки

При пробуждении сегодня утром тело и мозг были неподвижны, так как была здесь та мощь и сила, что является благословением.

Процесс идёт мягко.

23 августа

Редкие облака блуждали ранним утром в небе, которое было таким тусклым, спокойным и вневременным. Солнце готовилось покончить с великолепием утра. Роса лежала на лугах; теней не было, и деревья стояли одни, дожидаясь их. Было очень рано, и даже поток медлил в своём буйном беге. Было тихо, ветерок ещё не пробудился, и листья были спокойны. Ещё не было дыма ни над одним из фермерских домов, но крыши начинали блестеть с приходом света. Звёзды неохотно уступали рассвету, и было то особое безмолвное ожидание, когда солнце вот‑вот взойдёт; холмы ждали, то же делали деревья и луга, открытые в своей радости. Потом солнце коснулось горных вершин мягким ласковым касанием — и снега засверкали в свете раннего утра; листья начали шевелиться после долгой ночи, дым поднимался прямо вверх от одного из коттеджей — и поток зажурчал опять без всякого удержу. Медленно и постепенно, с деликатной застенчивостью, длинные тени протянулись по земле; горы отбрасывали свою тень на холмы, холмы на луга, а деревья ждали своих теней, — и вскоре они появились, светлые и глубокие, лёгкие, как пух, и тяжёлые. И осины танцевали, день начался.

Медитация — такое внимание, в котором есть осознание всего, без выбора, — карканья ворон, электропилы, вгрызающейся в дерево, трепета листьев, шума потока, голоса мальчика, чувств, мотивов, мыслей, гоняющихся друг за другом и уходящих всё глубже, осознание всего ума. И в этом внимании время, в качестве вчера, устремляющегося в пространство завтра, искривляющее и разворачивающее сознание, стало спокойным и безмолвным. В этом покое присутствует неизмеримое, ни с чем не сравнимое движение; это движение, которое не имеет бытия, которое есть сущность блаженства, жизни и смерти; движение, которому нельзя следовать, потому что оно не оставляет следов и потому что оно спокойно, неподвижно; оно — сущность всего движения.

Дорога шла на запад, петляя через пропитанные дождём луга, мимо маленьких деревушек на склонах холмов, пересекая горные потоки чистой снеговой воды, и мимо церквей с медными шпилями; она шла дальше и дальше в тёмные, пещеристые облака и в дождь, зажатая горами. Начало моросить, а взглянув назад через заднее окно медленно движущегося автомобиля, туда, откуда мы приехали, можно было видеть освещённые солнцем облака, голубое небо и яркие, чёткие горы. Не говоря ни слова, инстинктивно, мы остановили автомобиль, дал и задний ход, развернулись и поехали в сторону света и гор. Было невозможно красиво, и когда дорога повернула в открытую долину, сердце замерло; оно было столь же тихим и открытым, как эта расширяющаяся долина, оно было совершенно потрясено. Мы проезжали через эту долину несколько раз, очертания холмов были хорошо знакомы, луга и коттеджи узнаваемы, и привычный шум потока был на месте. Всё было на месте, кроме мозга, хотя он вёл машину. Всё стало таким интенсивным; это была смерть. Не потому, что мозг был спокоен, не из‑за красоты земли, или света на облаках, или неподвижного достоинства гор — не в этом было дело, хотя всё это, по‑видимому, что‑то добавляло. Это буквально была смерть, всё внезапно пришло к концу, продолжения не было; мозг руководил телом в управлении автомобилем — вот и всё. Буквально всё. Автомобиль проехал какое‑то время и остановился. Здесь были жизнь и смерть, такие близкие, интимно, нераздельно связанные, — и ни одна из них не была важной. Происходило что‑то потрясающее.