|
Напротив, при угнетении правого полушария утрируется использование статистических закономерностей языка, но нарушается понимание интонаций и эмоциональной окраски высказывания и отношения говорящего к содержанию высказывания. Нарушается также понимание коммуникативного замысла (смысла) высказывания — главного, что хочет сообщить адресат. Восприятие речи становится формальным, также как и структура собственного высказывания: его объем увеличивается за счет усложнения синтаксиса и увеличения формально-грамматических конструкций при уменьшении числа знаменательных слов-существительных и прилагательных. Растет число семантически пустых словосочетаний. Речь становится выхолощенной, лишенной чувственно-предметного основания. Зато увеличивается число метаязыковых суждений, усиливается тенденция к рубрификации и поиску обобщенной схемы, содержащейся в слове. Схемы эти как бы оторваны от внеязыкового мира предметов. Авторы этих наблюдений делают оправданный вывод, что левое полушарие ориентировано на метаязыковые и внутриязыковые отношения и обеспечивает поверхностную структуру высказываний, тогда как правое связано с глубинными структурами высказываний. В этой связи утверждается, что нерасчлененная мысль, формирующаяся в правом полушарии, не имея языкового оформления, скрыта не только для других, но и для себя. Здесь необходимо только вновь оговориться, что эта "мысль", конечно, не скрыта от системы, организующей образный контекст, ибо ею и порождена, но она скрыта от эксплицирующей системы и от субъекта в той степени, в какой субъект определяется самосознанием. Далее авторы высказывают интересную идею, что естественный язык полиглотичен, — в том смысле, что держит гамму переходов от иконических к символическим знаковым системам, и такая неоднородность обусловливает творческую силу языка. Однако при такой постановке вопроса остается неясным, как и на каком уровне осуществляется сам переход от одной знаковой системы к другой. С этим связан также сложный и запутанный вопрос о природе внутренней речи. По Л. С. Выготскому, у истоков речи как коммуникативного процесса лежит так называемая внутренняя речь, состоящая из внутренних слов. Внутреннее слово, по аналогии с известной метафорой, применяемой к электрону, можно назвать кентавром; электрон проявляет себя то как волна, то как частица, а внутреннее слово выступает, с одной стороны, как носитель определенного значения (будучи словом), а с другой — "как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения". Слово во внутренней речи так насыщено разноплановыми ассоциациями и так богато полифоническими связями, обращенными не только к другим словам, но и к предметному миру, что по существу становится неотличимым от иконического знака, от образа. Такая двойственность, при формальном разделении слова и образа, немедленно приводит к противоречиям. Даже одними и теми же авторами понятие личностного смысла связывается то с содержанием образов, невербализуемых представлений, то с внутренним словом. Это противоречие имеет свое развитие. Действительно, если внутренняя речь — это вербальная конструкция со всеми ее классическими атрибутами, то не вполне ясно, как ей удается обеспечить богатство личностных смыслов и отразить предметно-образный мир во всей его сложности. Кроме того, остается нерешенным сакраментальный вопрос, как и на каком уровне осуществляется переход, перекодировка от первичных образов внешнего мира к вербальным системам — будь то внутренняя или внешняя речь. Этот же вопрос сохраняется, если считать внутреннюю речь невербальной конструкцией, но при такой постановке проблемы она вообще окончательно запутывается, поскольку неясно, на каком основании невербальная конструкция может быть определена как речь — пусть даже и внутренняя. — 70 —
|