Третий шимпанзе

У зеленых мартышек из Амбосели имеется как минимум десять предполагаемых «слов», означающих: «леопард», «орел», «змея», «павиан», «другое хищное млекопитающее», «незнакомый человек», «доминантная обезьяна», «подчиненная обезьяна», «смотрю на другую обезьяну» и «вижу чужую стаю». Тем не менее практически каждое заявление о том, что поведение животных указывает на возможное использование языка, подобного человеческому, встречается скептически учеными, которые убеждены в существовании лингвистического пролива, отделяющего нас от животных. Таким скептикам проще исходить из предположения о том, что люди уникальны, а заниматься доказательствами они предоставляют тем, кто думает иначе. Всякие заявления о существовании у животных элементов, подобных языку, называются усложненными гипотезами и отметаются как избыточные, из-за отсутствия прямых доказательств. Тем не менее альтернативные гипотезы, с помощью которых те же скептики пытаются объяснить поведение животных, иногда кажутся мне более сложными, чем простое и часто правдоподобное объяснение, состоящее в том, что люди не уникальны.

Вряд ли покажется выходящим из ряда вон заявление о том, что различные крики, издаваемые зелеными мартышками в ответ на появление леопардов, орлов или змей, собственно обозначают этих животных или же предназначены для коммуникации с другими обезьянами. Тем не менее скептики настроены верить, что только человек способен издавать произвольные сигналы, обозначающие внешние объекты или события. Скептики предположили, что тревожные крики зеленых мартышек суть всего лишь непреднамеренное выражение эмоционального состояния обезьяны («Я до смерти перепугана!») или ее намерения («Я собираюсь взбежать на дерево»). В конце концов, те же самые объяснения применимы и к некоторым крикам, издаваемым человеком. Я сам, увидев леопарда, также непроизвольно завопил бы, даже если поблизости не было бы никого, с кем я мог бы осуществить коммуникацию. Мы можем непроизвольно крякнуть, приступая к какой-либо физической работе, например, поднимая тяжелый предмет.

Представим, что зоологи из космоса, представители высокоразвитой цивилизации, наблюдали, как я, увидев леопарда, издал вопль из нескольких слогов: «А-а-а, леопард!», – а затем залез на дерево. Эти зоологи вполне могли бы усомниться в способности моего не особенно развитого вида выражать что-либо помимо звуков, относящихся к эмоциям или намерениям, – и, конечно же, о коммуникации с помощью символов не может быть и речи. Чтобы проверить свою гипотезу, эти зоологи прибегли бы к экспериментам и тщательным наблюдениям. Если бы я кричал независимо от того, находились ли в пределах слышимости другие люди, это поддержало бы теорию о том, что имеет место простое выражение эмоций или намерений. Если бы я кричал только в присутствии другого человека и только при приближении именно леопарда, а не льва, это предполагало бы коммуникацию с обозначением конкретного внешнего объекта. А если бы я издавал свой вопль, обращаясь к своему сыну, но хранил бы молчание, видя, как леопард подкрадывается к мужчине, с которым, как ранее было замечено, я неоднократно дрался, то прилетевший из космоса зоолог мог бы с уверенностью сказать, что имеет место целенаправленная коммуникация.