Мелье

Филологи подменили эту неумолимо простую последовательность во времени всегда спорный и сомнительным сопоставлением текстов, выискиванием совпадений и параллелей. В истории мысли одно было раньше, другое потом, и с этим «потом» ничего не поделаешь, не перекроишь ни в какой портняжной мастерской, как ни перемешивай и ни раскладывай на столе тексты, совпадения, параллели.

И стоит только скинуть с глаз эту повязку, как оказывается, что всю историю французского Просвещения можно прочитать по-новому, услышать в ней разнообразные отголоски и эхо горного обвала, лавины, стронутой Жаном Мелье.

Огонь Мелье бушевал весь XVIII век. Нередко это притушенный огонь, его отсветы, жар его углей. Так в паровой машине жгучий, пар не взрывает — двигает поршень.

Урезанный дух Мелье порождал титанические тени. Расколотое на куски, наследие Мелье присутствовало в циклопических строениях всех зодчих эпохи Просвещения. Но никогда — во всей своей целостности, во всей своей силе.

Не для того нужно видеть полыхающее зарево Мелье на величественных фигурах Просвещения, чтобы их принизить или ниспровергнуть. Для того, чтобы их еще более возвысить. Чтобы стало ярче видно — они были все с народом, каждый по-своему. Буржуазия была революционна — это значит, она шла с народом, не открещивалась от народа. Этим ее и меряет история. Если ей обожгло щеки народное пламя, значит она была смела. Когда мы хотим разглядеть все языки его и искры, восходящие к Жану Мелье, мы воздаем должное народной массе, ее сокрушающей и творящей силе, но вместе с тем и прогрессивной буржуазии, причащавшейся этой силе.

Этот синтез был очень не прост. Это было единство в борьбе. Буржуазные просветители не хотели Жана Мелье — их историческое величие проявлялось в том, что он их хоть отчасти побеждал. Здесь вполне подходят слова Чернышевского о Белинском как человеке, «верность суждений которого вообще была такова, что люди, восстававшие против него, почти всегда правы были только в том, что заимствовали у него же самого».

Мелье запустил такого красного петуха, от которого передовым умам некуда было скрыться. Но односторонне мнение, что XVIII век разжигал пожар — он и тушил пожар. Он восходил, но в то же время и нисходил, осаживал. Гений XVIII века выплавлялся и выковывался в этой противоречивой задаче. Отсюда такое многообразие и разноречивость идейных продуктов. Отсюда накаленность и ожесточение взаимных отношений среди просветителей.

Вольтер и Руссо выглядят почти антагонистами, полярно противоположными. Их борьба была отчаянной. Но Жан-Жак Руссо был настолько же революционнее и демократичнее фернейского патриарха Вольтера, насколько Жан Мелье был революционнее и демократичнее Жан-Жака. Вольтер отчетливо видел это. Пересылая в 1762 году Дамилавиллю свое издание «Избранные мнения Жана Мелье», этот на девять десятых обезвреженный обрубок, Вольтер все же предупреждает «С вашего разрешения, посылаю вам экземпляр брошюры, более бунтовщической, чем все книги Жан-Жака Руссо». Письма Вольтера, касающиеся Мелье, полны трагизма, «Жжет, жжет!» — как бы кричит Вольтер. И тянется к этому огню, и тушит его, и снова тянется.