|
Монотонный голос преподавателя продолжал медленно гудеть вокруг катушек, о которых он рассказывал, удваивая, утраивая, учетверяя свою снотворную энергию, между тем как катушки умножали свои омы сопротивления. Голос Мойнихана позади откликнулся на отдаленный звонок: – Закрываем лавочку, джентльмены! В холле было тесно и шумно. На столе около двери стояли два портрета в рамках, и между ними лежал длинный лист бумаги с неровными столбцами подписей. Макканн проворно сновал среди студентов, болтая без умолку, возражая отказывающимся, и одного за другим подводил к столу. В глубине холла стоял декан, он разговаривал с молодым преподавателем, важно поглаживая подбородок, и кивал головой. Стивен, притиснутый толпой к двери, остановился в нерешительности. Из-под широких опущенных полей мягкой шляпы темные глаза Крэнли наблюдали за ним. – Ты подписал? – спросил Стивен. Крэнли поджал свои тонкие губы, подумал секунду и ответил: – Ego habeo[191]. – А что это? – Quod?[192] – А это что? Крэнли повернул бледное лицо к Стивену и сказал кротко и грустно: – Per pax universalis[193]. Стивен показал пальцем на фотографию царя[194] и сказал: – У него лицо пьяного Христа. Раздражение и ярость, звучавшие в его голосе, заставили Крэнли оторваться от спокойного созерцания стен холла. – Ты чем-то недоволен? – Нет, – ответил Стивен. – В плохом настроении? – Нет. – Credo ut vos sanguinarius estis, – сказал Крэнли, – quia facies vostra monstrat ut vos in damno malo humore estis[195]. Мойнихан, пробираясь к столу, шепнул Стивену на ухо: – Макканн при полном параде. Остается добавить последнюю каплю, и готово. Новенький, с иголочки мир. Никаких горячительных и право голоса сукам. Стивен усмехнулся стилю конфиденциального сообщения и, когда Мойнихан отошел, снова повернул голову и встретил взгляд Крэнли. – Может быть, ты объяснишь, – спросил он, – почему он так охотно изливает свою душу мне на ухо? Ну, объясни. Мрачная складка появилась на лбу Крэнли. Он посмотрел на стол, над которым нагнулся Мойнихан, чтобы подписаться, и сурово отрезал: – Подлипала. – Quis est in malo humore, – сказал Стивен, – ego aut vos?[196] Крэнли не ответил на подтрунивание. Он мрачно обдумывал, что бы еще добавить, и повторил с той же категоричностью: – Самый что ни на есть гнусный подлипала! Это было его обычной эпитафией, когда он ставил крест на похороненной дружбе, и Стивен подумал, не произнесется ли она когда-нибудь в память и ему, и таким же тоном. Тяжелая, неуклюжая фраза медленно оседала, исчезая из его слуха, проваливаясь, точно камень в трясину. Стивен следил, как она оседает, так же, как когда-то оседали другие, и чувствовал ее тяжесть на сердце. Крэнли, в отличие от Давина, не прибегал в разговоре ни к редкостным староанглийским оборотам елизаветинского времени, ни к забавно переиначенным на английский манер ирландским выражениям. Его протяжный говор был эхом дублинских набережных, перекликающимся с мрачной, запустелой гаванью, его выразительность – эхом церковного красноречия Дублина, звучащим с амвона в Уиклоу. — 124 —
|