|
«Признаюсь, — продолжала госпожа Тим, — что я охотно отдала бы свою жизнь, чтобы успокоить лань или леопарда. Я люблю успокаивать. Так что это уже не была комедия. Я искренне, от всей души, успокаивала лань. Вот почему у меня это получилось. Я подозвала вас к себе потому, что, по сути, у вас было не больше права, чем у меня, знать причины, которые привели Ланглуа сюда. Раз вы не занимались этой женщиной, значит, вы могли бы заняться Ланглуа. Кстати, вы и не лишали себя этого удовольствия, как я заметила краем глаза. И даже если бы вы обнаружили что-нибудь, вы ни слова бы мне не сказали». Это верно. Но она ошибалась. Я действительно наблюдала за Ланглуа и таращила глаза на темные углы этой большой комнаты, в глубине которой стали возникать смутные контуры предметов и какие-то золотые облики, но думала я совсем о другом. Знаете, о чем? Так вот, знайте: я ревновала. Это часто со мной случалось, я завидовала госпоже Тим, которая оказалась так полезна, которая оказывала такую большую услугу Ланглуа. Мне хотелось бы самой оказать такую же услугу или хотя бы участвовать в этом. Вот почему, когда она сказала «Идите сюда, посмотрите», я подошла, даже обрадовавшись этому. У Ланглуа прошла бледность, он слегка отвернулся, чтобы скрыть лицо в тени и не показать своей радости. От меня скрыть он не мог ничего. Я видела уголок его рта и морщинки у левого глаза. Этого мне было достаточно. Я тоже была сентиментальной. Потому и ревновала. А он тем временем пододвинул стоявшее поблизости кресло и сел. Моя роль была проста. Я ведь тоже не дура. Мне было достаточно одобрять слова госпожи Тим и даже иногда немного добавлять что-нибудь от себя. Потом, исподволь (словно я не чувствовала себя вправе открыто противостоять госпоже Тим), но так, чтобы кружевница могла понять это, я, несмотря на мое положение подчиненного человека, имела достаточно вкуса, чтобы не удержаться от восхищения ее прекрасной работой. Так часто бывает с людьми подчиненными, бедными кузинами, обездоленными младшими сестрами, — я должна была слегка поддакивать кружевнице. Как видите, я тоже хорошо знала партитуру. И я хорошо все исполнила. Повторяю: мне было легко сделать это. Настолько легко, что я делала все машинально, успевая следить за Ланглуа и осматривать комнату, которая теперь выходила из мрака. Сперва я увидела только позолоту. Золотая вышивка, золотые листья на изгибах мебели и на больших рамах портретов помогли мне восстановить до этого отсутствующие три стены. У стены напротив окна, удаленной от него шагов на двадцать (позже мы узнали, что этот дом — бывшая гостиница старого монастыря, развалины которого мы видели на верху склона), я теперь могла разглядеть очень большое кресло со спинкой, напоминающей листья клевера, рядом с пузатым сундуком для приданого. Когда солнце, наконец, проглянуло сквозь рассеявшиеся облака, мы увидели ножки сундука в форме львиных лап и выпуклые бока, украшенные большими, глубоко вырезанными листьями. Над сундуком висел овальный портрет в блестящей раме — розовые, нежно зеленые и голубые тона, в совокупности составлявшие не очень отчетливый образ юной девушки. — 78 —
|