|
Если судить по Раванелю, который сейчас работает шофером на грузовике, то Жорж Раванель отличался тоже именно этими качествами. Мари Шазотт, конечно, не была толстой и краснолицей. Наоборот, она была брюнеткой с очень белой кожей. А когда говорят о брюнеточках, пикантных и искрящихся, какой образ сразу приходит на ум? Правильно, с изюминкой. У Мари Шазотт не было того избытка крови, какой был у Раванеля (за которым охотились) и у Дельфена (которого убили), но зато у нее было качество, зато кровь у нее играла, горела огнем. О вкусе я не говорю. Как вы понимаете, я никогда не пробовал человеческой крови. К тому же этот рассказ вовсе не о человеке, который пил, сосал или ел кровь (в наше время я не стал бы рассказывать о столь банальном случае). Я не хочу говорить о вкусе крови (он, должно быть, просто соленый), но, учитывая темный цвет волос, очень белую кожу и изюминку Мари Шазотт, легко себе представить, что кровь ее была очень красива. Я говорю: красива. То есть, взглянем на эту проблему с позиции художника. Берга я не забыл. Не то, чтобы он занимал в деревне видное место, бедняга, но он был храбр, щедр и непосредствен; он не был жертвой, он оказался побежденным противником. Как если бы вдруг пропал Ланглуа. Конечно, существует такая система отсчета, сходная, например, с познанием мировой экономики, согласно которой кровь Ланглуа и Берга имеет одинаковую ценность с кровью Мари Шазотт, Раванеля и Дельфен-Жюля. Но существует и другая система отсчета, система, в соответствии с которой Авраам и Исаак логично перемещаются, следуя один за другим в сторону холма в Иерусалиме, где совершались жертвоприношения; система, следуя которой обсидиановые ножи ацтекских жрецов логично вонзаются в сердца избранных жертв. На существование такой системы указывает красота. Невозможно жить в мире, в котором полагают, что восхитительная элегантность оперения цесарки бесполезна. Но все это особый разговор. Мне захотелось это высказать, и я высказал. В один из первых майских дней Ланглуа уехал. И хотя водосточные желоба громко стонали из-за бурно стекавшей от обильных дождей воды, приход весны внушал людям больше уверенности, чем присутствие команды жандармов. Многие из тех, кто плохо спал последние три месяца, стали спать спокойно под шум грохочущих по расселинам вешних вод. С наступлением солнечных, погожих дней, когда гора Жокон освобождается от пелены туманов и сверкает, как чистый изумруд, когда далекая вершина Веймон поблескивает, и разбегаются тучи над высокогорными лугами и снегами на горах Обиу, Ферран и Тайфер, где так долго царил мрак, все почувствовали себя так, словно родились заново, именно родились вторично и захотели воспользоваться теми радостями, какими не воспользовались в первый раз. Именно в эту пору была создана Коммуна трудящихся, до сих пор действующая. И отец Бюрля, и отец Катера, мать Сазера, отец Пьериснара, мать Жюли, отец Рафена, мать Антуанетты Сав, мать Ламбера, мать Орасиуса, отец Клемана, кузен Клеристена (того самого, который завещал ему амбар на протестантском кладбище), Фернан Пьер, старейший житель кантона, умерший три года назад, — все они родились в марте-апреле 1845 года. Считают, например, что отличный дом Рене Мартена, доставшийся ему от отца, был завещан отцу неким Курсье, чье семейство угасло, так как был он холост. Завещание датировано июлем 44 года. Отец Сазера был учителем, а Ришо Мари, не имевший детей, оплатил обучение Сазера в Гренобле. Сазера может подтвердить: отец его оставил школу в 39 году. А Сазера было тогда всего пять лет. Потом он пас коров. В июне 44 года Ришо, в присутствии нотариуса, обязался содержать его до тех пор, пока он не получит диплом учителя. Таким образом, в актах гражданского состояния коммуны и в нотариальных архивах Пребуа оставлены следы попытки, предпринятой местными жителями весной и летом 44 года, жить вне рамок обычной системы. — 20 —
|