Метаэкология

Происходила знакомая нам по биологической эволюции переоценка ценностей. Город, возникший для защиты интересов граждан от грабежей и поборов, приобретал самодовлеющее значение, превращался в фетиш. В жертву ему приносились естественные чувства и жизнь горожан. В идеале (и отчасти на практике) город-государство стремился полностью зарегулировать и поставить себе на службу половую и родственную любовь. Еще Платон занес меч над этими чувствами. Долой Гомера и да здравствует Ликург!

Античные города получали свои законы из Дельф. Аполлон, став прародителем афинян (которые произошли от его сына Иона), оставил атрибуты животворящего солнца архаичному богу-пастуху Гелиосу и взял на себя организацию, управление, порядок, гармонию, идеальную красоту (в Афинах его почитали как «Аполлона Уличного», поскольку среди его многочисленных божеских обязанностей было наведение порядка на улицах). Этот истинно платонический бог, победитель Змея (а ведь основатель Афин Кекроп был полузмеей) пребывал в натянутых отношениях со стихийным плодородием, истреблял сатиров и их резвых подружек-нимф. Попытки златокудрого бога вступить в любовную связь были, как правило, губительны для объектов его страсти.

Безуспешно преследует Аполлон нимфу и сплетает венок из ее тела, возвращенного природе. Инстинктивное отвращение к аполлоническому началу охватывает всю прекрасную половину человечества. Все Лотты бегут от юных Вертеров, все Мэри — от юных хромоногих лордов. Не то что бы им не нравились эти Вертеры и лорды, но что-то в них не так: высокий строй любовных чувств входит в противоречие с половой любовью и размножением. Это результат конкуренции двух Афродит.

Юный скальд Кормак пленился прекрасной Стейнгерд и любил ее всю жизнь. Даже когда она вышла за другого, представлялась возможность утолить любовное страдание (муж не возражал), но Кормак не воспользовался ею. Колдовство помешало, не иначе. Юный псевдотроянский воин Троил полюбил прекрасную Бризеиду (Криссеиду), а она отдалась свирепому греку Диомеду. Троил навсегда остался верен высокому чувству и прекрасно вписался в рыцарские времена, когда, по воле Чосера, ему, наконец, дано было проникнуть в спальню красавицы. И тут — явный анахронизм — куртуазный рыцарь падает без чувств, сраженный любовью, которая сильнее самой любви. Таков первый европейский роман нового времени.