|
…. - Десять лет лагерей… Машинка холодно скользит по голове. На пол сыплются волосы… Это не мои волосы. У меня не было такой седины… - Никогда мы с вами не встретимся. Из лагеря вы не вырветесь! – Глухо, не глядя на меня, произносит Чумаков. Вызывает конвоира: - Уберите!» Когда про тебя, живого (подлинного коммуниста), другие люди с партбилетами в кармане говорят, как о падали, мир может обрушиться на тебя всей тяжестью. На то и расчёт у власти… И снова воспоминания: «Душевный человек, одарённый журналист… Хорошо с ним работалось!.. Что думал он, коммунист с юных лет, когда его вели на расстрел?..». Вынужденный многолетний разрыв с родными и близкими ни в чём не повинных перед властью людей мог ещё более отягчаться администрацией лагерей: « - Знаешь, кто на кирпичном самый первый бригадир? Писатель Исбах! Знаком с ним?.. Так вот, работяги на руках его носят. «Человек номер один»! К нему, передают, жена из Москвы приезжала. Добивалась свидания… Все зеки на заводе узнали имя этой женщины: Валентина Георгиевна. Но никто не увидел её. И муж тоже… Не допустили!» И шизофрения скоро получает постоянную прописку в зоне отчуждения. А как ещё объясняется тот факт, что «опасный государственный преступник», отправленный на смерть по «милости» «вождя народов», сочиняет любвеобильную поэму в честь всё того же Сталина? А ведь лагерник вовсе и не уголовник, а так называемая «милость» – это подлость главаря партии преступников, захвативших власть в самой большой стране мира! А как относиться к коллективному лицедейству заключённых? «– Оформим концерт что тебе в Колонном зале! - Может, и портрет Сталина разрешат? – улыбнувшись, спросил я. - Портрета не будет, а вот кантату…слышите? На сцене, за опущенным занавесом, репетировал хор. Стройные голоса пели: «О Сталине мудром, родном и любимом…» - Ничего, товарищи не понимаю! – Тодорский пожал плечами. – Ведь в хоре и полицаи, и власовцы, и чёрт его знает кто! …- Чудовищный парадокс! – Александр Иванович нервничал, тормошил в руках кисет с табаком. – Кремлёвская башня, кантата о Сталине и … номера на спинах!» Коллективный психоз на сцене – это вид досуга. А был ещё и карцер. И выживали после многолетних издевательств, прежде всего, те, кого родственники поддерживали своей любовью, письмами и тем немногим, что было позволено, не давая прижиться чувству полной изоляции: «Ночью меня отвели в подвальный карцер. Отлогие стены покрывала серебристая изморозь. Пол – в липком мазуте. Дверь, окованная железом, покрыта ржой. Коричневые крапинки на ней перемежались с морозными лепёшками. Вместо окна – узкая щель вверху, почти не попускавшая света. — 26 —
|