Методологический анализ в психологии

Так возникла центральная идея публикуемой здесь статьи. Но в ту пору в фокусе моих теоретических интересов была проблема пе­реживания, а практических — освоение психодиагностических и пси­хотерапевтических умений, и потому только после завершения работы над книгой «Психология переживания» в 1984 г. у меня нашлось время оформить эту идею в виде статьи, после чего она года полтора отлеживалась в редакции «Вопросов философии». Впрочем «отлежи­валась» — не то слово, вынашивание статьи в чреве главного фило­софского журнала страны спокойным не назовешь. Состоялось, по меньшей мере, два заседания редакционной коллегии, где статья довольно подробно обсуждалась. Протоколы этих заседаний в части, относящейся к статье, аккуратно пересылались автору в село Строгоновка в фирменных конвертах к удивлению деревенского почта­льона. До сих пор восхищаюсь четкостью работы канцелярии журнала. Эти протоколы — прелюбопытные документы. Обсуждение сохра­няло подчеркнуто академический стиль, но за логической аргумен­тацией «за» и «против» публикации легко прочитывались так сказать территориально-идеологические аффекты. Главный из них — возму­щение такого толка, «не по чину берет». Тридцатилетний «мальчиш­ка» не просто посягал на обсуждение священных тем, но выбрал такой ракурс рассмотрения, при котором признанные князья со­ветской психологической науки превращались в карточных коро­лей, их можно было тасовать как заблагорассудится, а удельные княжества оказывались фрагментами географической карты, кото­рая тут же по-новому перекраивалась.

Готовя текст для нынешней публикации и предполагая, что основными читателями книги будут коллеги, чье профессиональ­ное психологическое становление пришлось на постсоветские годы, мне показалось более осмысленным не переверстывать эту работу под современность, а оставить ее почти в нетронутом виде, как своего рода исторический документ. Для понимания этого доку­мента нелишне сделать несколько замечаний о специфических язы­ковых нюансах того времени, когда статья писалась.

Их было множество, но вот один характерный пример. Скажем, при написании автореферата кандидатской диссертации существова­ла негласная норма, требовавшая, чтобы в первой фразе содержа­лась ссылка на решение очередного партийного съезда. Отсутствие такой ссылки прямо ничем не грозило соискателю степени, но было уже мельчайшим атомом идеологического неповиновения. Для пуб­ликуемого текста важно прежде всего пояснить скрытый идеологи­ческий смысл общих эпитетов, характеризовавших развивающуюся в СССР психологию в целом. В научной литературе существовал целый синонимический ряд, выстроенный по шкале «фрондерство — идей­ная верность» (разумеется, подлинно оппозиционные характеристи­ки, которые могли бы составить «левый» полюс шкалы, в официальную литературу не попадали). Нашу психологию в целом можно было определить как «марксистско-ленинскую», и такое оп­ределение означало высокую степень идеологической преданности автора. Можно было назвать ее советской, и это означало либо про­стую государственно-географическую привязку (психология, разви­ваемая в Советском Союзе), либо выражение политической лояльности. Можно было сделать еще шажок в сторону идеологического фрон­дерства и ратовать за «марксистскую» психологию, скрыто противо­поставляя кондовой, примитивной, цинично партийной «марксистско-ленинской». Однако, чтобы необходимый смысловой нюанс был прочитан, желательно было ссылаться при этом на ран­ние, «сомнительные» работы К. Маркса или — что действовало силь­нее — на кого-нибудь из вольнодумных интерпретаторов марксизма, например, М.К. Мамардашвили. Систематическое употребление вме­сто всех этих слов определения «отечественная» психология говорило о том, что автор мечтает оказаться вовсе вне идеологического кон­текста, но не мечтает при этом уехать из страны.