Методологический анализ в психологии

установка/деятельность = отношение/общение и при этом

установка/отношение = деятельность/общение,

то есть, во-первых, установка относится к деятельности так же, как отношение — к общению, и, во-вторых, установка относится к отношению так же, как деятельность к общению, так что все четыре категории образовывали своеобразный логический квадрат:

Каков общий смысл этого объединения категорий, мне было пока не понятно, но сам факт, что они вдруг соединились в сим­метричную, уравновешенную систему, создавал чувство интеллек­туального инсайта и обещал открыть новые теоретические горизонты. Читателю, пришедшему в профессиональную психологию в конце 1980-х годов или позже, нелегко почувствовать силу заряда, содер­жащегося в этой схеме: подумаешь, удачно сошелся логический пасьянс из четырех понятий! Но тот, кто знал отечественную пси­хологию раньше и участвовал в научной жизни, понимает: это были не просто понятия, но символы, больше — знамена, под которы­ми и выступали на парадах, и сражались между собой ведущие пси­хологические школы страны. За категорией деятельности вставала фигура А.Н. Леонтьева и факультет психологии МГУ, за категорией установки — Д.Н. Узнадзе и Институт психологии Грузинской ака­демии наук, за категорией отношения — В.Н. Мясищев и Ленинг­радский научно-исследовательский психоневрологический институт им. В.М. Бехтерева, а категорию общения стремился связать со сво­им именем тогдашний директор Института психологии АН СССР Б.Ф. Ломов. Доказать, что все они логически связаны между собой и представляют равноранговые и незаместимые части одной целост­ной теоретической конструкции, словом, расставить их всех по сво­им местам, было чрезвычайно заманчиво, потому что каждая из школ и соответствующих теорий горделиво считала себя самодос­таточной, зачастую без особого уважения относилась к другим и не прочь была, представься случай, теоретически ассимилировать (чи­тай — поглотить) их и организационно-идеологически подчинить. Кроме того, все эти школы, не переставая твердить заклинание о «единстве советской психологии», ни в какое подлинно содержательное теоретическое единство не верили, подразумевая под един­ством дежурные признания в верности марксистско-ленинской идеологии и привычное манипулирование несколькими ходячими цитатами из классиков.

И вот вдруг оказывается, что они, сами того не ведая, действи­тельно теоретически едины и даже больше, чем им, вероятно, хотелось бы. Это было удивительно, и, рассказывая на кухне своим друзьям об этом неожиданном наблюдении, я строил вполне «кухонные» гипотезы о том, что замкнутость Советского Союза создала небывалые экспериментальные исторические условия, в которых психологическая наука невольно породила целостную концептуальную вселенную, развив в разных ее провинциях взаи­модополняющие друг друга теоретические органы одного единого методологического организма. Это было приятное утешение и даже своего рода оправдание советского научного изоляционизма. В кон­це концов, даже за полярным кругом на изолированных островках складываются вполне жизнеспособные биоценозы («всюду жизнь!»), и их научное исследование обладает даже известными преимуществами именно из-за небольшого многообразия входя­щих в них видов.