|
В Новое время телесность лишена большей части прав на публичное самовыражение. Рабочее, страдательное, табуированное тело замолкает. Пожалуй, одно из последних мест, где требовалось громкое телоговорение, - пыточная камера и лобное место. Средневековый эшафот действует в Европе до конца XVIII в., и на нем - театр тела, символическое изъявление плотью своей греховности [см. Foucault, 1975; Muchembled, 1992]. Палач и судья исторгают и переводят на язык юридического доказательства хрипы, стоны, получленораздельные признания. На эшафоте инсценируется Страшный Суд, и казнимая плоть, вещая от себя, изъявляет свою греховность. Со второй половины XVIII в. до начала XIX в. в уголовном законодательстве большей части европейских стран происходит полная смена способов наказания. Символизм кары отброшен ради ее эффективности и неотвратимости. <За несколько десятков лет исчезло пытаемое, расчленяемое, усекаемое, символически заклейменное на лице или плече, заживо преданное смерти, представленное на обозрение тело. Исчезло тело как главная цель уголовного наказания> [Foucault, 1975, р. 14]. Хотя публичная смертная казнь существует до начала XX в., именно ее зрелищность вызывает у противников Развитие психики в истории крайней меры наказания наибольшее негодование. Публичность и мучительность экзекуции воспринимаются отныне как варварство. Сменяется субъект наказания, теперь это сознание, а не тело. Признание должно исходить от разумного, ответственного лица, причем на логичном языке, а не воплями. <...Индивидуум должен не только физически предстать перед судом, но и понимать, в чем его значение. Если правосудие отправляется на основах чуждого, неопределенного права, распадающегося на отдельные решения, термины которого даны в чуждой терминологии, то физическое присутствие перед судом ни к чему не ведет, познающий человек там отсутствует, человек предстает перед судом лишь телесно, а не как сознание> [Гегель, 1990, с. 445]. В конце эпохи пыток, в XVI-XVIII вв., древнейший ритуал телоговорения садистски смешан с извращенной страстью к содрогательному кровавому зрелищу. Авантюрист Дж. Казанова сочиняет в своих мемуарах впечатления от одиннадцатичасовой казни Дамьена со скабрезными подробностями своих заигрываний с титулованными зрительницами жуткого спектакля. У современника Казановы маркиза де Сада, давшего свое имя синдрому наслаждения мучительством, соединяются интимная близость и пытка. Ряд сексуальных извращений, описанных в романах маркиза - не что иное, как пытка, приложенная к половому акту; причем самая популярная из пыток - порка - имела в средние века небывалое распространение. Флагелляция (самобичевание) временами принимала такой размах, что римский папа бывал вынужден ограничивать покаянное самоистязание. Но флагелляция - это не зрелище, а именно покаянное действие. Истязание ради зрелища имеет признаки кровавого декаданса и аморализма, своеобразного брутального эстетства. Маркиз, просидевший в заключении большую часть жизни, был садистом преимущественно на бумаге. Он передал XX веку самое сомнительное из разлагавшейся телесной культуры доиндустриальной эпохи. Во-первых, деструктивное действие, лишенное символического смысла и натуральности. В массовой культуре маши-нообразное, сведенное к голой технике интимное общение — 245 —
|