|
– За… ду… ши… лась!.. – всхлипывая, прошептал он, и слезы вдруг опять залили его лицо… – Ах ты, братец ты мой!.. Задушилась! Да кто задушился-то? Мгновенно безграничное горе скорчило, съежило все его лицо, залило горючими слезами, и, широко раскрыв истерически искривленный рот, он взвыл не своим голосом: – Ма-мы-нька задушила-а-ась… а-а-а-а-а! Он ударил себя ладонями по мокрому лицу и грохнулся лицом на мешок. Спина его тряслась и трепетала, а из мешка, куда уходили его рыдания, слышались вопли как бы зарытого в землю человека. Минута, когда ему пришлось выговорить ужасные слова: «мамынька задушилась», была поистине потрясающая, навеки неизгладимая во всем организме этого несчастного существа: безграничная любовь, безграничная утрата, безграничное одиночество и безграничный ужас пред теми ужасами, которые сию минуту терзают его несчастную мать в геенне огненной, где она кричит от огня и железа, растрепанная, окровавленная, с веревкой на шее – мертвая «мамынька», – все это сразу, в одно мгновение охватило его сердце, разорвало его, растерзало, и вырвало раздирающий душу вопль. Положительно все обомлели и только качали головами… – Поди-ко вот, как бывает-то! – Ишь ты! ай-ай-ай… – Эка бедняге что довелось! Так шептали зрители, не отходя от рыдавшего мальчика и не смея приставать к нему с расспросами. – Эй ты, любезный! – наконец сказал купец, обращаясь к одному из мужиков. – Ваш, что ль, мальчик-от? – С нами едет. – Что ж это такое с ним? Куда он едет-то? – Заместо отца едет… Отец-то остался… по случаю, что грех этот вышел… Ну а задатки-то взяты… вот малый и должен идти заместо отца… – Да как же это вышло? Из-за чего? Ты иди сюда, расскажи… Все мы вышли в другое отделение вагона. – Да господь ее знает, как у них вышло… Надо так сказать, что доняло их бедностью… Годов пять их все сухменью донимало, наконец того, пришлось бросать хатенку да идти в люди за хлебом… Мамка-то евонная в станице нанялась, дочка в город ушла, вроде, должно быть, в горничные, ну а отец-то с парнишкой тоже в работе, в пастухах наймались… Должно быть, с дочкой-то что-то неладно в городу-то вышло… Прожила она там года два, а наконец того, перед самым этим временем, как греху-то быть, прибегла она, братец ты мой, как полоумная, в станицу, к матери-то, прибегла и вся, братец мой, не в себе: «Убила я, говорит, убила, убила… в острог меня возьмут… батюшки, спасите, помогите!.. Убила, убила…» – Что ж она, в самом деле убила кого-нибудь? — 38 —
|