|
Но победа была непродолжительна: как раз перед самым отходом поезда в наше дамское отделение все с теми же косами, мешками, тяжеловеснейшими узлами, в которых, по-видимому, не могло быть ничего, кроме булыжника, ввалилось трое взрослых рабочих и один подросток, мальчик лет тринадцати. – Вы бы в задний вагон шли! – сказал им проходивший через вагон обер-кондуктор. – Здесь отделение для чистой публики… Идите в задний вагон… А то наплюете, нагрязните… Чего вам тут? Но мужики нимало не урезонились этими речами. Слушая их, они спокойно занимали своими мешками по два, по три места, притом один из них тем же самым, обычным теперь для шатающегося рабочего люда, тоном спокойно сказал: – Ну, брат, ноне, пожалуй, чистого-то народу полного-то вагона и не наберешь. Пущай же и с черного вам барыш достается. Деньги-то, брат, одни… Садись, ребята! ничего! Кондуктор ушел, махнувши рукою; рабочие, бывшие немного под хмельком, разместились без всякого стеснения и, уложив косы на верхние полочки, принялись разговаривать, есть и, к сожалению, сорить. У окна, на скамейке «для одного», приснащивался подросток, пришедший с взрослыми рабочими. Он поставил свой мешок под окном и тотчас улегся, ногами на сиденье, головой на мешок; лежал он спиной к публике и, по-видимому, спал. Казак дремал, я читал что-то. – Что это с мальчонком-то делается? – послышался чей-то голос около меня. Из соседнего отделения вышел старый, толстый, в опрятном шерстяном пиджаке, купец и, кивая на мальчика, говорил: – Плачет чего-то парнишка! Я глядел, глядел, – так его и треплет, горемыку. Мальчонку точно трепало. Уткнувшись лицом в мешок и лежа, невидимому, неподвижно, он по временам весь содрогался; очевидно, сильные приступы рыданий точно трясли и ломали его спину… – Эй! Малый! Парень! Кто тебе что сделал? Чего убиваешься-то? – говорил купец, осторожно касаясь его плеча. – Встань, подыми голову-то! Да сядь, сядь; скажи – кто тебе, что… Постепенно он стал пошевеливать мальчонку за плечо, потом приподнял ему голову и кое-как, наконец, добился того, что мальчик сел. Около мальчика и купца собрались зрители. – Чего ревешь-то? Ты скажи, с чего такого? Али тебя кто? Но мальчик не мог произнести слова: грудь его так и ходила ходуном вниз и вверх, все лицо было залито слезами, и истерическая икота заставляла его сидеть с открытым ртом. – Ах ты, братец ты мой! – сказал купец и замолчал. И все поняли, что надо помолчать, погодить… – Эка, братец ты мой, какое дело-то! – еще раз повторил купец, когда мальчик стал утирать рукавом нос, очевидно немного приходя в себя. – С чего ж ты так?.. а? — 37 —
|