|
Последнюю фразу, обращаясь к буфетчику, рассказчик произнес утомленным голосом; но тотчас же переменив тон, уставился на парня и сказал не без некоторого раздражения в голосе: – Ты чему, Еруслан этакой, радуешься? Ты чего там ржешь? Рад, что купца-то прижучили, любо?.. Как вам не любо! Первое для вас удовольствие, игра. Робята малые… Знаю я вас довольно хорошо… Он робенок (рассказчик обращался к публике), а вот возьмет тринадцати четвертей дубину, так с одного маху человека прекратит, а потом в деревне, как малый робенок, на одной ноге скачет, в городки играет… Дитё… стоеросовое! Пороть-то вас ноне стало некому!.. – Н-ну! – как-то обидевшись, промычал парень из коридорчика. – Чего – ну?.. Я видел, как ты ржал-то. – Чего ты тут толчешься? – сказал парню буфетчик мимоходом, подавая купцу лимонад на подносе. – Не твое тут дело, пошел к своему месту. – Куда я пойду? – Пошел, говорят тебе!.. Все двери обломал тут… Убирайся!!. Парень нехотя поплелся по лестнице вверх, но не ушел, а сел на верхней ступеньке. – Скажите, пожалуйста, – сказал один из военных, – куда же девался ваш аптекарь? Рассказчик выпил лимонад, отер бороду и усы и сказал: – А аптекарь-то – эво уж где в эфто время! Уж он, брат, к Соловецким монастырям подкатывает на курьерских… Его уж мчат на всех парусах, а за что – и сам не знает! «И за что, говорит, сам не знаю! Думаю – ничего не придумаю!» Это уж после он мне рассказывал… Как приехал я, говорит, в Москву, взял номер, сходил по делам, закупил припасу, накатал пирюль, да случись что-то, какая-то задержка, к Патрикееву-то он не попал. Не попал к Патрикееву, адреса моего тоже у него нету; вот он взял, обшил коробку, написал адрес и думает, что «отправлю, мол, завтра». Только что он это все уделал – дело было под вечер – глядь, пришел к нему приятель. «Поедем, говорит, к арфисткам за город!» – «Поедем!» Сели на извозчика, поехали. Ну, само собой, и швеек каких-нибудь там присоединили к себе для компании, холостым делом… Попили, погуляли, провели время, и воротился мой аптекарь с большущей мухой… Как пришел, говорит, повалился, так и захрапел. Слышу, гремят в дверь что есть мочи… Такой треск и гром. Как ни был хмелен, а очнулся… Уж утро на дворе. Очнулся, отворил – хвать, ан эта самая эскадра средиземная и вплыла. «Пожалуйте!» – «Куда?» – «Туда-то». – «Помилуйте, что же так, по какому делу?» – «А уж это там видно будет!» Аптекарь мой спьяну-то забурлил было, а ему говорят: «Хуже будет! Уж лучше добром…» Что тут делать?.. Оделся, идет, да и схватись пирюли спрятать. Как стал он прятать, а у него спрашивают: «А это что такое?» – «А это, говорит, так»… И прячет. Те видят, что человек прячет что-то, – отнимать. Аптекарь не дает, боится – ну-ко расследуют… А пирюли-то вредные, и на коробке-то его имя и фамилия поставлены, – вот он и уперся. «И оставить-то, говорит, в нумере тоже побоялся: думаю, начнет кто-нибудь любопытствовать, проглотит – ан и беда…» Вот он и хотел спрятать к себе в рукав… Ан нет, не дали! Кончилось тем, что один из гостей треснул его по плечу, коробка-то и выпала. Те подхватили и поехали. Приехали в канцелярию, и не прошло полчаса, как подошли к моему аптекарю, спросили фамилию – да на тройку да марш… И пошла писать. — 164 —
|