|
Уткин сообразил, что в подобных случаях многозначительно говорят: «милостивый государь!», и попробовал сделать серьезное и презрительное лицо; однако же попытка эта, не поддержанная никаким нравственным пособием, тотчас же уничтожилась, и Уткин сказал: – Не пойдут! – Ну вот еще! И приятель стал убеждать Уткина, у которого вследствие этого очень скоро образовались два совершенно дружелюбные между собою и совершенно различные взгляда на наших приятельниц: не худо бы, думалось ему, «обработать» и «вопрос» и «чай». – Не пойдут! – повторил он уже с улыбкой и прибавил: – неловко! Скоро, при помощи приятеля и картины стиравших белье баб, обнаружилось, что в нравственном фонде Уткина одновременно могут уживаться и не такие еще взгляды. Мимо приятелей прошел солдат с комком белья подмышкой и мокрыми косицами. – Купался? – спросил офицер, когда солдат сделал ему честь. – Так точно, васкбродие! – С бабами? – Там их страсть… копошится… Приятель Уткина и сам Уткин полюбопытствовали узнать, где копошатся бабы. Солдат подался к реке и показал – где. Приятели поглядели по указанию, но ничего не видали. – Ну что же, – начал офицер: – Лукерья с тобой?.. Ведь ты – шельма! – Нету-с, васкбродие… второй месяц как прогнал ее. – Прогнал? Вот негодяй-то! Ты? за что же? – Не производи обману… Обещалась подарить часы, а заместо того – нету ничего: этого нельзя! Солдат остановился. – Ну? – побуждали его слушатели. – Ну пришла она, я ей и доказал: «как ты меня обманула», говорю… то и взял ее платье себе… – Вот скоты! – не без улыбки произнесли слушатели. – Ну? – Ну, потом стали сечь. – Как сечь?! – Чересседельником. Скрутили его вдвое и давай… хе-хе… Сначала Матвеев – я держал. А потом Матвеев стал держать – я принялся, еще сорок ударов дал. – Ну уж это подло! – сказал Уткин и прибавил: – как же ты ее – по платью, что ли? Солдат объяснил. Офицер сказал: «Вот мерзавцы». Уткин объявил, что это мерзко, и оба вместе долгое время хохотали. Рассказчик еще долго потешал господ, по их небрежному, но беспрерывному понуканию, и, наконец, ушел. К концу вечера взгляды Уткина на женский пол до того прояснились в известном направлении, что он уже сам сказал приятелю: – А что в самом деле? – Но, как бы опомнившись, тотчас же прибавил: – нет, не пойдут! На следующий день, отправляясь на бульвар, чтобы вести переговоры, он нес с собою такое громадное количество самых разнородных взглядов на наших подруг, что ни считать, ни распространяться о них мы не решаемся. Все эти взгляды мирились, жили в нем одновременно, но едва ли могли быть пригодными для осуществления крошечных надежд Софьи Васильевны. Эту непригодность чутьем проведала Надя, несмотря на то, что Уткин таким же сочувственным тоном, как и вчера, отзывался о необходимости для Софьи Васильевны свержения ига и проч. Точно так же, как и вчера, в кустах около беседки можно было слышать разговоры о том, что Софья Васильевна уверена в своей готовности есть корку хлеба, что Уткин вслед за тем несколько раз подтверждает это, говоря: «Ко-орку! Разумеется, корку…» Чего же лучше? Но Надя уже со второго свидания как-то замолкла, пытливо смотрела на Уткина и ушла домой в раздумье. — 77 —
|