IIОчень, очень долго я не только покорно, а даже совсем нечувствительно относился к толчкам и пинкам, которыми награждали меня соседи по верхушке конки, устремлявшиеся к празднику. Долго я ощущал только одно – что меня качает спереди назад и что я поминутно стукаюсь спиной о спинку сидения. Некоторое время я совершенно спокойно смотрел на полу моего пальто, прожженную папиросой какого-то соседа, и, как кажется, полагал, что моя обязанность по отношению к прожженной дыре заключается только в том, чтобы с почтением взирать на нее и всячески не препятствовать ее постоянно увеличивавшимся размерам. Некоторая способность думать, чувствовать и слышать стала возвращаться ко мне по мере физического утомления. В смысле этого перехода от смерти к жизни немало помог один мастеровой, несказанно рассмешивший всю компанию, помещавшуюся на верхушке конки. Поднялся он на верхушку вагона с величайшими усилиями, точно больной, – так качал его хмель; но поднявшись, вдруг обнаружил крайне буйный нрав и моментально поднял целую бурю, так сказать, коллективной брани. – Где моя сумка? – загремел он, обращаясь неизвестно к кому, но таким требовательным тоном, что публика и кондуктор, все вместе, грянули ему в ответ: – Пошел вон! Пьяная морда! Кто за твоей сумкой приставлен смотреть? Вон с вагона!.. Ишь, каланча какая выставилась!.. – Подавай! – вопил мастеровой под градом ругательств, и вопил так, что очевидно хотел всех покрыть и явно не намерен был сдаваться. – Ты зачем приставлен? Ты кондуктор? Ты – подавай! – Я вот тебя в часть, пьяного, шельму! – Подавай сумку!.. – Потребовать городового! Докуда это будет? – Ты зачем приставлен? – Пошел вон! – Где моя сумка? Подавай мне! Ты зачем приставлен? Отвечай!.. Вдруг я почувствовал, что около меня лежит что-то твердое. Оглянувшись, я увидел сумку. – Эта, что ль, сумка? – спросил я. – Во-о-о!.. Она, она!.. Сумка перешла в руки мастерового, причем он разглядывал и твердил: «вот, вот», «она!.. самая это и есть…» – Ну пошел вон отсюда! Не позволяется стоять! Говорят тебе – пошел! – Не ори! Чего орешь? Что ты орешь, пес ты этакой, – огрызался мастеровой на кондуктора. – Должен я барина-то поблагодарить? – Пошел долой с кареты! – Ах вы… мужичье! – гаркнул мастеровой. – И никто из вас, мужичье вы дубовое, никто моей сумки не поберег… А вот барин, дай бог ему здоровья, обратил свое полное внимание… – Уйдешь ты отсюда или нет? Ведь я городового позову?.. Пошел, говорят тебе!.. — 321 —
|