|
– Идем, ребята, по домам!.. – гаркнул старшина, как бы бросаясь от крыльца… – Эй! ребята! По домам! – загудело в промокшей толпе. Все зашевелилось, стало надевать мокрые шапки, тронулось, разбрелось и расползлось по грязи, хряская лаптями, скрипя телегой. – Готово-о-о! – слышалось где-то… – Ай будя? – Будя-а-а! – Шаба-аш! Иван Николаич плюнул, крепко-накрепко запахнулся, еще плюнул и нахлобучил картуз на самые уши. Тут уж я не вытерпел: – «настрочил»-таки корреспонденцию. А скоро пришлось настрочить и другую: «„Мироновская“ община была предана суду». На этом дневник оканчивается. – Внизу приписано другими чернилами: «…Почти год после отъезда моего из города ***,где пришлось оставить и сестру и мать – оставить на произвол темных сил, – не имел я от них такой тягостной вести, как та, которая пришла сегодня: „Вася! Вася! – пишет мне сегодня сестра, – я не могу, не могу больше! Возьми меня, возьми нас отсюда!..“ Что мне делать?..» Наблюдения одного лентяя(Очерки провинциальной жизни)«Наблюдения одного лентяя» (очерки провинциальной жизни) хотя по внешности и не имеют прямой связи с двумя предшествующими частями «Разоренья», тем не менее мы помещаем и их под одним общим заглавием, так как люди, о которых говорится в этих очерках, переживают те же самые заботы и затруднения, которые сулило им время «разоренья» старых порядков. Глава перваяО моем отце, о «порядке», о моей лени и о прочемI…У ворот нашего дома и до настоящего времени сохранилась скамеечка, на которой по вечерам сиживал мой отец и бранился. Не было человека добрее его, и не было такого неусыпного ворчуна, как он. Ворчанье и брань, сыпавшиеся из его уст на самые разнородные предметы, не всегда были ясны обывателям подгородной слободки, где жил отец, содержа фруктовый сад. Смысл речей моего отца, чувствовавшего потребность касаться предметов, о которых отвык рассуждать простонародный ум, затемнялся собственным его невежеством, необразованием, водкой, непрестанной его спутницей, и некоторою долею того русского чудачества, которое является у простого человека, зачуявшего в своей голове необыденный ум. Ввиду всего этого нетрудно понять, что отца моего вся слобода считала за тронувшегося, сумасшедшего, чудака и пьяницу. Мне, шестилетнему слобожанину, тоже не была тогда понятна отцовская речь; но, не понимая ее, я любил в этой речи и вообще в разговоре отца его манеру, постоянная бойкость и насмешливость которой невольно убеждали меня, что он прав, что человек, заспоривший с ним, ушел от него в дураках. — 139 —
|