|
Шло, однако, время – надоел, как собака, Бабков – и при нем, как и без него, попрежнему начинали дуться друг на друга супруги. Попрежнему подходила к ним в страшном образе душевная пустота, наряженная в нищенские лохмотья, – оплеванная и поруганная. Бабков предпочитал сидеть, лежать и курить в своей комнате и как можно реже показывать свой нос в комнаты Клубницыных, так как весь запас разнообразных сведений, которыми он был так пленителен в первое время, – истощился, и ему раз уже было сказано: «Отстаньте, ради бога, с вашим вздором». Бабков и Клубницыны тосковали и вздыхали невыносимо; весь дом носил оттенки какой-то ужасающей мрачности: в верхнем этаже, где никто не жил, ветер стучал рамами и дребезжал стеклами, нанося пыль на кой-какую оставшуюся здесь мебель; в нижнем – в жилище Бабкова и Клубницыных, царствовала злая тишина; не слышно было даже звука фортепьяно, изредка шумело платье, и если раздавалось слово мужа или жены, то раздавалось оно со злостью, хотя бы состояло только в вопросе: «где платок?», «дайте воды», и проч., и проч., и проч. Все, казалось, затянулось в какой-то страшно тугой узел, который развязать нет никакой возможности, – а надо разрубить. – Решено! – вскакивая со стула и швыряя на пол книгу, с беспредельным одушевлением восклицает Клубницын, – у нас – бал! – Бабков, бал! – высовывая голову в дверь к Бабкову и снова исчезая, извещает он… – Кузьма Прокофьич! – продолжает Клубницын, впопыхах вбегая в бельведер. – Выручайте! Завтра – бал… что хотите!.. Вы просили у меня на пять лет арбузовские сенокосы – возьмите… Только, ради бога… – Очень хорошо-с… – Распорядитесь: что нужно… Музыка, все… все… самое лучшее – берите все… Не могу… – Очень хорошо! – Душка! – ловит Клубницына Бабков в сенях. – Позволь тебя расцеловать… Гениально!.. – Что, в самом деле, из-за чего я себя мучаю? – Дай мне твои щеки… щеки, понимаешь ли… – Отстань… Измучился, как собака… – Ну, зачем это, Пьер? – с радостным, плохо скрываемым волнением спрашивает жена. – Низачем, – впопыхах бросает ей Пьер. И воцаряется во всем доме какая-то оживленная суматоха. Особенно радостен и оживлен Бабков: он то принимается вальсировать по комнатам, подпевая: «ля-ля-ля», то вдруг останавливается, обнимает Клубницына, то бросает его и, увидев в окно отъезжающего в город Кузьму Прокофьева, – с неистовством стучит в стекло и потом, растворив окно, кричит остановившемуся Кузьме Прокофьеву: «Не забудьте карты, мелки и прочее…»; от окна Бабков бросается снова к Клубницыну, потом снова вальсирует и т. д. Вечером Бабков заперся в своей комнате и долго сидел, разглядывая свое платье: тщательно старался он закрыть и спрятать неблаговидные места вроде дырок, пятен; долго за-полночь из-за запертых дверей Бабковой комнаты слышалось шуршание платяного веника и какой-то особенный присвист, происходивший оттого, что Бабков иногда поплевывал на щетку и на руку, чтобы лучше усовершенствовать свой туалет. Ложась спать, он напудрил свою физиономию пудрой из коробки такого вида, какие встречаются в самых захолустных провинциальных цирюльнях; тщательно заклеил какими-то черными кружками большие угри, появлявшиеся от худосочия на его физиономии, и притом на самых видных местах, обвязал голову платком и тогда только лег спать, стараясь при этом выбирать такую позу, чтобы ни пудра, ни пластыри не слезли. — 340 —
|