|
Марфа давно знала, что ей всю жизнь придется скоротать на черной лестнице, по заднему ходу; поэтому-то ее нисколько не удивила ни атмосфера черной лестницы, ни мерзлые рубцы льду и сору, ни ушаты с мерзлым сором и воткнутой в них метлой, ни лари, из которых несет разлагающейся провизией, – все это в ее понятиях иначе и быть не могло. Дверь из двадцать девятого нумера была отворена настежь, и из нее белыми клубами валил удушливый кофейный дым. Перед плитой, из дыр которой вырывались огненные языки пламени, с раскаленной кочергой в руках стояла кухарка – худая, общипанная… Это был тип истой петербургской кухарки, знающей «бонжур» и «мерси» и резонерствующей в лавочке о господах. Марфа должна была занять ее место в 29 No. Вращая огненной кочергой и отдернув в сторону голову, кухарка утопала в облаках дыма и пара, потому что в эту самую минуту, когда Марфа решилась вступить в кухню, кухарка в азарте перевернула вверх дном горшок с какою-то жидкостью. Марфа переждала, пока на плите происходило шипение пролитого кушанья и грохотание чугунных конфорок, и потом произнесла: – Бог на помощь! Что, милая! барыня, госпожа Иванова, здесь живут? – сказала она. – Вы от кого? – спросила та. – Сами от себя… Тут куфарка требуется? – Ах! это вас рекомендовали? от прачки? – Федосья-с – она… – Так, так – Федосья! Иванова здесь… Вы, душенька, отдохните, ее дома нету, ведь она у нас верченая… – затрещала кухарка. – Ведь она у нас очумелая!.. Тепериче вот Семен Михалыч принес десять целковых – чем бы что путное сделать, а она хвостом вильнула, да по магазинам… безо всякого, можно сказать, рассудку… Иной раз… кофию-то, что же я? Господи помилуй!.. – Благодарствуйте на кофее… – Как можно! Что вы! Медный кофейник тотчас же заклокотал на плите, а вместе с ним неудержимым потоком хлынула разговорная трескотня кухарки. – Ведь она, барыня-то наша, не совсем-то барской породы, – трещала кухарка: – это ведь только мужчины-дураки наглядеться на нее не могут, безумные! И скажите на милость, что в ей? Ну ежели бы что-нибудь, а то ведь просто стыд сказать!.. Худая, злая, да и… Кажется, ежели бы на моем месте, да я бы не только что уважение ей какое оказала, а просто и внимания бы не дала… Ну скажите на милость, каково вам покажется после этого, что, например, Семен Михалыч, так тот до чего: бьет его, ругает, и он же у нее прощения просит! а? Думаю, и не могу понять, из-за чего такое безумие? Да мне, я вам не хвастаясь скажу, один генерал – тоже к ней ездит – так он мне, может быть, несколько раз говорил: «вы, говорит, Натали, много бы против барыни себя превозвысили… если б, конечно, вы были в настоящем вашем виде!» И ей-богу: одень-ко меня – я б… уж бы высказала бы!.. Другой тоже, конный офицер Кузмичев, говорит мне: «Вы, говорит, лучше всякой барыни!..» А мне что такое? Я не хвастаюсь, а одно, что люблю я правду… Мне этих пошлостев не нужно; имею я своего знакомого военного – и довольна от бога! Чего мне еще желать? Надо понимать во всем свою правду… — 248 —
|