|
– Попросить? с какой стати? о чем? – Походатайствуйте за меня… ведь я вам все-таки не чужой. Меня обвиняют… Ну, словом, я могу без хлеба остаться, да и вы тоже. – Но как же я к нему пойду? Как я стану его беспокоить? – Вот еще! Вы имеете право его беспокоить! – Какое же право, Иван Демьяныч? – Ну, не притворяйтесь… Вам он не может отказать по многим причинам. Неужели же вы меня не понимаете? Он нагло посмотрел мне в глаза, и я почувствовала, что щеки мои так и загорелись. Ненависть, презрение поднялись во мне разом, хлынули волной, затопили меня. – Да, я понимаю вас, Иван Демьяныч, – ответила я ему наконец. Мой голос мне самой показался незнакомым. – И я не пойду к Ивану Матвеичу и не стану его просить. Без хлеба, так без хлеба! Г-н Ратч дрогнул, стиснул зубы, сжал кулаки. – Ну, погоди же, царевна Меликитриса! – хрипло прошептал он. – Я тебе этого не забуду! В тот же день Иван Матвеич потребовал его к себе и, говорят, грозил ему тростью, тою самою тростью, которою некогда обменялся с дюком де Ларошфуко, кричал: «Вы суть подлец и мздолюбец! Я вас поставлю наружу!» (Иван Матвеич почти совсем не умел говорить по-русски и презирал наше «грубое наречие», ce jargon vulgaire et rude[58]. Кто-то при нем сказал однажды: «Это само собою разумеется». Иван Матвеич пришел в негодование и часто потом приводил эту фразу как пример бессмыслицы и нелепости русского языка. «Что такое есть: само собою разумеется? – спрашивал он по-русски, напирая на каждый слог. – А почему же не с простотою: разумеется? и зачем: само собою?!») Иван Матвеич, однако, не прогнал г. Ратча, даже не лишил его места. Но мой вотчим сдержал слово: он мне этого не забыл. Я начинала замечать перемену в Иване Матвеиче. Он стал грустить, скучал, здоровье его пошатнулось. Его розовое свежее лицо пожелтело и сморщилось, один зуб спереди выпал. Он совсем перестал выезжать и прекратил введенные им приемные дни с угощением для крестьян, без участия духовенства – «sans le concours du clerg?». В такие дни Иван Матвеич, с розаном в петличке, выходил к крестьянам в залу или на балкон и, коснувшись губами серебряного стаканчика с водкой, держал им речь вроде следующей: «Вы довольны моими поступками, сколь и я доволен вашим усердствованием; сему радуюсь истинно. Мы все браты; само рождение нас производит равными; пью ваше здравие!». Он кланялся им, и крестьяне кланялись ему в пояс, а не в землю, что было строго запрещено. Угощения продолжались по-прежнему, но Иван Матвеич уже не показывался своим подданным. Иногда он прерывал мое чтение восклицаниями: «La machine se d?traque! Cela se g?te!»[59] Самые глаза его, эти светлые каменные глаза, потускнели и словно уменьшились; он засыпал чаще прежнего и тяжело вздыхал во сне. Не изменилось лишь его обращение со мной; только прибавился оттенок рыцарской вежливости. Он хоть и с трудом, но всякий раз вставал с кресла, когда я входила, провожал меня до двери, поддерживая меня рукой под локоть, и вместо Suzon стал звать меня то «ma ch?re demoiselle»[60], то «mon Antigone»*[61]. M. le Commandeur умер года два после кончины матушки; по-видимому, его смерть гораздо глубже поразила Ивана Матвеича. Ровесник исчез: вот что его смутило. И между тем единственная заслуга г. Командора в последнее время состояла только в том, что он всякий раз восклицал: «Bien jou?, mal r?ussi!»[62], когда Иван Матвеич, играя с г. Ратчем на биллиарде, давал промах или не попадал в лузу; да еще, когда Иван Матвеич обращался к нему за столом с вопросом вроде, например, следующего: «N’est-ce pas, M. le Commandeur, c’est Montesquieu qui a dit cela dans ses* „Lettres Persanes“?»[63] Тот, иногда уронив ложку супу на свою манишку, глубокомысленно отвечал: «Ah, monsieur de Montesquieu? Un grand ?crivain, monsieur, un grand ?crivain!»[64] Только однажды, когда Иван Матвеич сказал ему, что les th?ophilantropes ont eu pourtant du bon*[65], старик взволнованным голосом воскликнул: «Monsieur de Kolontouskoi! (он в двадцать пять лет не выучился выговаривать правильно имя своего патрона) – Monsieur de Kolontouskoi! Leur fondateur, l’instigateur de cette secte, ce La Reveill?re Lepeaux, ?tait un bonnet rouge!» – «Non, non, – говорил Иван Матвеич, ухмыляясь и переминая щепотку табаку, – des fleurs, des jeunes vierges, le culte de la Nature… Ils ont eu du bon, ils ont du bon!..»[66] Я всегда удивлялась, как много знал Иван Матвеич и как бесполезно было это знание для него самого. — 59 —
|