VIIЯ старался заговорить с бригадиром… но Наркиз не обманул меня: бедный старик действительно очень слаб понятием стал. Он осведомился о моей фамилии и, переспросив меня раза два, подумал, подумал и промолвил, наконец: «Да у нас, кажись, был такой судья. Огурец, был у нас такой судья – ась?» – «Был, был, батюшка, Василий Фомич, ваше благородие, – отвечал ему Огурец, который вообще обходился с ним, как с ребенком. – Был, точно. А удочку вашу мне пожалуйте: у вас червячок, должно, съеден… Съеден и есть». – С ломовским семейством изволили быть знакомы? – внезапно, напряженным голосом спросил меня бригадир. – Какое такое ломовское семейство? – Какое? – Ну, Федор Иваныч, Евстигней Иваныч, Алексей Иваныч жид, ну, Феодулия Ивановна грабительница… а там еще… Бригадир вдруг умолк и потупился. – Самые им близкие были люди, – наклонясь ко мне, шепнул Наркиз, – чрез них, чрез самого этого Алексея Иваныча, что жидом они обозвали, да еще через одну Алексей Иванычину сестрицу, Аграфену Ивановну, – они, можно сказать, всего состояния лишились. – Что ты там об Аграфене Ивановне толкуешь? – воскликнул вдруг бригадир, и голова его поднялась, белые брови нахмурились… – Ты смотри у меня! И какая она тебе Аграфена? Агриппина Ивановна – вот как надо… ее называть. – Ну-ну-ну-ну, батюшка, – залепетал было Огурец. – Ты разве не знаешь, что про нее Милонов-стихотворец сочинил?* – продолжал старик, внезапно войдя в совершенно мною неожиданный азарт. – «Не брачные свещи возженны, – начал он нараспев, произнося все гласные в нос, а слоги «ап» и «ен» – как французские an, en, – и странно было слышать из уст его эту связную речь, – не факелы…» Нет, это не то, а вот: Не бренным тления кумиром, Не амаранфом, не порфиром Столь услаждаются они… Одно лишь в них… Это про нас. Слышишь? Одно лишь в них непреткновенно, Приятно, томно, вожделенно: Взаимный жар питать в крови! А ты – Аграфена! Наркиз усмехнулся полупрезрительно, полуравнодушно. – Эх-ма, каженник![15] – проговорил он про себя. Но бригадир уже опять потупился – удочка вывалилась из его руки и соскользнула в воду. VIII– А что, как я погляжу, дело-то наше – дрянь, – промолвил Огурец, – рыба, вишь, не клюет вовсе. Уж жарко больно стало, а нашего барина «мехлюдия»[16] постигла. Видно – домой пойти; лучше будет. – Он осторожно достал из кармана жестяную фляжку с деревянной пробочкой, откупорил ее, насыпал себе на соколок табаку* – да и дернул по обеим ноздрям разом… – Эх, табачок! – простонал он, приходя в чувство, – ажио тоска по зубам заиграла! Ну, голубчик Василий Фомич, извольте подниматься – пора! — 25 —
|