|
– Ты теперь свободный человек, – сказала она, – и должен себя легче чувствовать. – Легче-то легче, сударыня, – отвечал Мартын Петрович, нисколько, однако, не показывая выраженьем своего лица, что ему действительно легче стало. – Можно теперь и о душе помыслить и к смертному часу как следует приготовиться. – А что, – спросила матушка, – мурашки у тебя по руке всё бегают? Харлов раза два сжал и разжал ладонь левой руки. – Бегают, сударыня; и что я вам еще доложу: как начну я засыпать, кричит кто-то у меня в голове: «Берегись! берегись!» – Это… нервы, – заметила матушка и заговорила о вчерашнем дне, намекнула на некоторые обстоятельства, сопровождавшие совершение раздельного акта… – Ну да, да, – перебил ее Харлов, – было там кое-что… неважное. Только вот что доложу вам, – прибавил он с расстановкой – Не смутили меня вчерась пустые Сувенировы слова; даже сам господин стряпчий, хоть и обстоятельный он человек, – и тот не смутил меня; а смутила меня… – Тут Харлов запнулся. – Кто? – спросила матушка. Харлов вскинул на нее глазами. – Евлампия! – Евлампия? Дочь твоя? Это каким образом? – Помилуйте, сударыня, – точно каменная! истукан истуканом! Неужто же она не чувствует? Сестра ее, Анна, – ну, та всё как следует. Та – тонкая! А Евлампия, – ведь я ей – что греха таить! – много предпочтения оказывал! Неужто же ей не жаль меня? Стало быть, мне плохо приходится, стало быть, чую я, что не жилец я на сей земле, коли всё им отказываю; и точно каменная! хоть бы гукнула! Кланяться – кланяется, а благодарности не видать. – Вот постой, – заметила матушка, – выдадим мы ее за Гаврилу Федулыча… у него она помягчеет. Мартын Петрович опять исподлобья глянул на матушку. – Ну разве вот Гаврила Федулыч! Вы, знать, сударыня, на него надеетесь? – Надеюсь. – Так-с; ну, вам лучше знать. А у Евлампии, доложу вам, – что у меня, что у ней: нрав всё едино. Казацкая кровь – а сердце, как уголь горячий! – Да разве у тебя такое сердце, отец мой? Харлов не отвечал. Наступило небольшое молчание. – Что же ты, Мартын Петрович, – начала матушка, – каким образом намерен теперь душу свою спасать? К Митрофанию съездишь* или в Киев? Или, может быть, в Оптину пустынь* отправишься, так как она по соседству? Там, говорят, такой святой проявился инок… отцом Макарием его зовут, никто такого и не запомнит! Все грехи насквозь видит. — 120 —
|