|
– Что же тогда? – перебила Елена. – А что бог даст. Мудрено вперед загадывать. Елена долго не спускала глаз с Берсенева. – Вы очень заинтересовали меня своим рассказом, – промолвила она. – Каков он из себя, этот ваш, как вы его назвали… Инсаров? – Как вам сказать? по-моему, недурен. Да вот вы сами его увидите. – Как так? – Я его приведу сюда, к вам. Он послезавтра переезжает в нашу деревеньку и будет жить со мной на одной квартире. – Неужели? Да захочет ли он прийти к нам? – Еще бы! Он очень будет рад. – Он не горд? – Он? Нимало. То есть, если хотите, он горд, только не в том смысле, как вы понимаете. Денег он, например, взаймы ни от кого не возьмет. – А он беден? – Да, не богат. Ездивши в Болгарию, он собрал кой-какие крохи, уцелевшие от отцовского достояния, и тетка ему помогает; но всё это безделица. – У него, должно быть, много характера, – заметила Елена. – Да. Это железный человек. И в то же время, вы увидите, в нем есть что-то детское, искреннее, при всей его сосредоточенности и даже скрытности. Правда, его искренность – не наша дрянная искренность, искренность людей, которым скрывать решительно нечего… Да вот я его к вам приведу, погодите. – И не застенчив он? – спросила опять Елена. – Нет, не застенчив. Одни самолюбивые люди застенчивы. – А разве вы самолюбивы? Берсенев смешался и развел руками. – Вы возбуждаете мое любопытство, – продолжала Елена. – Ну, а скажите, не отомстил он этому турецкому аге? Берсенев улыбнулся. – Мстят только в романах, Елена Николаевна; да и притом в двенадцать лет этот ага мог умереть. – Однако господин Инсаров вам ничего об этом не говорил? – Ничего. – Зачем он ездил в Софию? – Там отец его жил. Елена задумалась. – Освободить свою родину! – промолвила она. – Эти слова даже выговорить страшно, так они велики… В это мгновение вошла в комнату Анна Васильевна, и разговор прекратился. Странные ощущения волновали Берсенева, когда он возвращался домой в тот вечер. Он не раскаивался в своем намерении познакомить Елену с Инсаровым, он находил весьма естественным то глубокое впечатление, которое произвели на нее его рассказы о молодом болгаре… не сам ли он старался усилить это впечатление! Но тайное и темное чувство скрытно гнездилось в его сердце; он грустил нехорошею грустию. Эта грусть не помешала ему, однако, взяться за «Историю Гогенштауфенов» и начать читать ее с самой той страницы, на которой он остановился накануне. — 124 —
|