|
– А то, что я слышать равнодушно имени его не могу: вся кровь у меня так и заходит. – Полно, брат, полно! Как тебе не стыдно! – возразил Лежнев, поднимая с полу трубку. – Брось! – Ну его!.. – Он меня оскорбил, – продолжал Волынцев, расхаживая но комнате… – Да! он оскорбил меня. Ты сам должен с этим согласиться. На первых порах я не нашелся: он озадачил меня; да и кто мог ожидать этого? Но я ему докажу, что шутить со мной нельзя… Я его, проклятого философа, как куропатку застрелю. – Много ты этим выиграешь, как же! Я уж о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем страстью… где тебе о сестре думать! Да в отношении к другой особе, что, ты думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь? Волынцев бросился в кресла. – Так уеду я куда-нибудь! А то здесь тоска мне просто сердце отдавила; просто места нигде найти не могу. – Уедешь… вот это другое дело! Вот с этим я согласен. И знаешь ли, что? я тебе предлагаю? Поедем-ка вместе – на Кавказ или так просто в Малороссию, галушки есть. Славное, брат, дело! – Да; а сестру-то с кем оставим? – А почему же Александре Павловне не поехать с нами? Ей-богу, отлично выйдет. Ухаживать за ней, уж за это я берусь! Ни в чем недостатка иметь не будет; коли захочет, каждый вечер серенаду под окном устрою; ямщиков одеколоном надушу, цветы по дорогам натыкаю. А уж мы, брат, с тобой просто переродимся; так наслаждаться будем, брюханами такими назад приедем, что никакая любовь нас уже не проймет! – Ты всё шутишь, Миша! – Вовсе не шучу. Это тебе блестящая мысль в голову пришла. – Нет! вздор! – вскрикнул опять Волынцев, – я драться, драться с ним хочу!.. – Опять! Экой ты, брат, сегодня с колером!.. Человек вошел с письмом в руке. – От кого? – спросил Лежнев. – От Рудина, Дмитрия Николаевича. Ласунских человек привез. – От Рудина? – повторил Волынцев, – к кому? – К вам-с. – Ко мне… подай. Волынцев схватил письмо, быстро распечатал его, стал читать. Лежнев внимательно глядел на него: странное, почти радостное изумление изобразилось на лице Волынцева; он опустил руки. – Что такое? – спросил Лежнев. – Прочти, – проговорил Волынцев вполголоса и протянул ему письмо. Лежнев начал читать. Вот что писал Рудин: «Милостивый государь, Сергей Павлович! Я сегодня уезжаю из дома Дарьи Михайловны, и уезжаю навсегда. Это вас, вероятно, удивит, особенно после того, что произошло вчера. Я не могу объяснить вам, что именно заставляет меня поступить так; но мне почему-то кажется, что я должен известить вас о моем отъезде. Вы меня не любите и даже считаете меня за дурного человека. Я не намерен оправдываться: меня оправдает время. По-моему, и недостойно мужчины и бесполезно доказывать предубежденному человеку не справедливость его предубеждений. Кто захочет меня понять, тот извинит меня, а кто понять не хочет или не может – обвинения того меня не трогают. Я ошибся в вас. В глазах моих вы по-прежнему остаетесь благородным и честным человеком; но я полагал, вы сумеете стать выше той среды, в которой развились… Я ошибся. Что делать?! Не в первый и не в последний раз. Повторяю вам: я уезжаю. Желаю вам счастия. Согласитесь, что это желание совершенно бескорыстно, и надеюсь, что вы теперь будете счастливы. Может быть, вы со временем измените свое мнение обо мне. Увидимся ли мы когда-нибудь, не знаю, но, во всяком случае, остаюсь искренно вас уважающий — 177 —
|