|
К довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока – самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир, и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал: – Сколько ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников видел, а все жив состоишь! Тогда и Евсеич не вытерпел. – Много годов я выжил! – воскликнул он, внезапно воспламенившись. – Много начальников видел! Жив есмь! И, сказавши это, заплакал. «Взыграло древнее сердце его, чтобы послужить», – прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в сердце своем искушать бригадира до трех раз. – Ведомо ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты помираем? – так начал он свое первое искушение. – Ведомо, – ответствовал бригадир. – И то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай промеж нас учинился? – Нет, не ведомо. Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение, весьма убоялся», – говорит летописец. Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, «но уже прежний твердый вид утерял». – С правдой мне жить везде хорошо! – сказал он, – ежели мое дело справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, – мне и там с правдой будет хорошо! – Это точно, что с правдой жить хорошо, – отвечал бригадир, – только вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с правдой дома сидеть, чем беду на себя наклика?ть! – Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, правда-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти, ан она, правда-матушка, из избы вон гонит… вот что?! – Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набежать на рожон! И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне, и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», – прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут. Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал: — 241 —
|