|
– Мое тут мнение вот какое! – вмешался господин Беобахтер, – все это вздор, а нужно – вот… – и махнул рукою сверху вниз. Хотя последние слова были сказаны особенно мелодическим тенором, но Алексис не преминул возразить своему ученому противнику, сказав, что он не видит, почему непременно – «вот», и что гораздо лучше, если для всех равно отверсты объятия. При этом Алексис размахивал руками и действительно для всех отверзал объятия! – Так вот вы изволили заметить, – снова обратился Мичулин к Пережиге, – что один чумичка, другой егерь… ну, это понятно: они уж люди такие – ну, и роли по них… А вообще-то как вы понимаете? то есть вообще-то человеку какая роль предстоит в жизни? Вот хоть бы мне, например? – прибавил он в виде предположения. И умолк. И все гости тоже сурово молчали, как будто никто и не предвидел со стороны господина Мичулина подобного философического вопроса. – Мое мнение вот какое, – разразился наконец сладкозвучный Беобахтер, – прочь все – вот!.. И на этот раз Алексис, по обыкновению, отозвался, что никак не может понять этого ригоризма и что гораздо лучше, если для всех равно отверсты объятия. Но сомнение все-таки осталось сомнением, запутанное дело ни на шаг не подвинулось вперед. – Так как же вы думаете, Иван Макарыч? – снова навязывался Мичулин. – Это уж вы вот у них спросите, – лаконически отвечал Пережига, закрывая глаза от излишества возлияний, – это им будет лучше известно! С этим словом Иван Макарыч, а за ним и все гости вышли из-за стола. Но именинник сильно ошибался, если в числе таинственных «их» разумел и ученого Алексиса. Алексис, казалось, так сильно желал всякого счастия дорогому имениннику, что от полноты чувства едва мог болтать во рту языком. – Ты не горюй, друг, – говорил он, обращаясь к Ивану Самойлычу, – ты друг! я тебя знаю! ты смиренный и кроткий – вот!.. вот он так буйный, я знаю, чего он хочет! Да вот, не дадут же тебе ничего! да! вот же назло тебе для всех отверсты объ-я-тия!.. да… объ-я-ти-я… Наденька села возле него, начала усовещивать, уговаривала, чтоб он был хоть мало-мальски поумнее, но Алексис ничем не трогался, потому что в нетрезвом виде непременно считал долгом пускаться в конфиденции и обнажать догола свою крохотную душу. – Ты оставь, ты отойди от меня, хороший, милый ты че ловек, – говорил он, вертя головою, – ведь я знаю, что ты про меня думаешь, что и он… вот тот, что от философии-то… я все знаю, да плевать я… Я сам знаю, что глуп, сам это чувствую, милый ты человек, сам вижу… Ну, что ж! глуп так глуп… уж такая, видно, слабая моя голова. — 175 —
|