|
Пришел дедушко, и повел я его прямо на печь: мотри, мол, како детище бог для праздника дал. – Ой! да это некак, говорит, Оринушка! да, слышь ты, она некак уж и ды?хать-то перестала… Как же она это, паренек, на печку-то взлезла? – Коли бы взлезла! сам встащил… Стал я ему сказывать сызначала до конца что и как. – Ну, говорю, выручай, дедушко. – Жалко мне тебя, паренек! парень ты добрый, душа в тебе християнская, а поди каку сам над собой беду состроил! Чай, теперь и себя в полон отдай, так и то тутотка добром от начальников не отъедешь. – Что ж, по-твоему, загубить, что ли, християнскую душу? – завопила на него Василиса, – старик ты, дедушко, старый, а каки речи говоришь! – Стар-то я стар, больно уж стар, оттого, мол, и речи таки говорю… Ну, Нилушко, делай, как тебе разум указывает, а от меня вам совет такой: как станут на дворе сумеречки, вынесите вы эту Оринушку полегоньку за околицу… все одно преставляться-то ей, что здесь, что в поле… – Слышишь, – говорю бабе, – слышишь, что старики говорят! В это время застонала наша гостья на печке. Бросился я к ней, да и думаю: «Только бы ты, баунька, до сумеречек дожила, а там умирай, как тебе надобно». – Да кто же такая она, эта Оринушка, на нас наслалась? – спрашивает моя баба. – А Христос ее знает! Бает, с Воргушина, от немки от управительши по миру ходит! Летось она и ко мне эк-ту наслалась: «Пусти, говорит, родименькой, переночевать». Ну, и порассказала же она мне про ихние распорядки! Хошь она и в ту пору на язык-от не шустра была, а наслушался я. – А что? – Да так-то истомно у них житье, что и сказать страсти! Ровно не християнскин народ эти немцы! Не что уж дворовые – этот народ точно что озорливый, – а и мужички-то у них словно в заключенье на месячине сидят: «Этак-ту, говорит, будет для меня сподрушнее…» Ишь, подлец, скотину каку? для себя сыскал! – И-и, как, чай, мужички-то его ругают! – Коли не ругаться! ругаться-то ругают, а не что станешь с ним делать! А по правде, пожалуй, и народ-от напоследях неочеслив* становиться стал! «Мне-ка, говорит, чего надобе, я, мол, весь тут как есть – хочь с кашей меня ешь, хочь со щами хлебай…» А уж хозяйка у эвтого у управителя, так, кажется, зверя всякого лютого лютее. Зазевает это на бабу, так ровно, прости господи, черти за горло душат, даже обеспамятеет со злости! – Да ты разве видел ее, дедушко? – Видел. Года два назад масло у них покупал, так всего туточка насмотрелся. На моих глазах это было: облютела она на эту самую на Оринушку… Ну, точно, баба она ни в какую работу не подходящая, по той причине, что убогая – раз, да и разумом бог изобидел – два, а все же християнский живот, не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла. — 250 —
|