|
О вы, которые живете другою, широкою жизнию, вы, которых оставляют жить и которые оставляете жить других, – завидую вам! И если когда-нибудь придется вам горько и вы усомнитесь в вашем счастии, вспомните, что есть иной мир, мир зловоний и болотных испарений, мир сплетен и жирных кулебяк – и горе вам, если вы тотчас не поспешите подписать удовольствие вечному истцу вашей жизни – обществу! А все-таки странно, что я сегодня целый вечер сижу дома и один. Где бы они могли быть все? У Порфирия Петровича – не может быть: он так мил и любезен, что всегда меня приглашает; Александр Андреич тоже души во мне не слышит: «Ты, говорит, только проигрывай, а то хоть каждый день приезжай». Верно, у князя Льва Михайловича! Странный человек этот князь! Рассердился на меня не на шутку за то, что я выразился, якобы он, в удобное для охоты время, командирует своего секретаря, под видом дел службы, собственно для стреляния дичи к столу его сиятельства. «Что ж, говорит, тут дурного? разве это взятка? вы мне скажите, взятка ли это? Разве я вымогал, сделал какую-нибудь подлость, разве это деньги? Деньги ли дичь, спрашиваю я вас? и имел ли он право, этот молокосос, осуждать действия начальства, подрывать доверие к нему, он, который каждое воскресенье обедает у меня?» Князь вообще знаменит строгостью своей логики, и Порфирий Петрович очень смеялся, рассказывая мне про негодование его сиятельства. Вообще я знаю очень много примеров подобного рода логики. Есть у меня приятель судья, очень хороший человек. Пришла к нему экономка с жалобой, что такой-то писец ее изобидел: встретившись с ней на улице, картуза не снял. Экономка – бабенка здоровая, кровь с молоком; судья человек древний и экономок любит до смерти. Подать сюда писца. – Ты по какому это праву не поклонился Анисье? – Да помилуйте, ваше высокоблагородие… – Нет, ты отвечай, по какому ты праву не поклонился Анисье? – Да помилуйте, ваше высокоблагородие… – Ты мне говори: отвалятся у тебя руки? а? отвалятся? – Да помилуйте, ваше высокоблагородие… – Нет, ты не вертись, а отвечай прямо: отвалятся у тебя руки или нет? La question ainsi carr?ment pos?e[95], писец молчит и переминается с ноги на ногу. Приятель мой – во всем блеске заслуженного торжества. – Что ж ты молчишь? ты говори: отвалятся или нет? – Нет, – отвечает подсудимый с каким-то злобным шипеньем. – Ну, следственно… И логика, как и всегда, осталась победительницею анархии. А может быть, «они» и у доктора. Милейший человек этот доктор и преостроумный. Когда придет к нему крестьянин или мещанин «за своею надобностью» или проще по рекрутской части и принесет все нужные по делу документы, он никогда сразу не начнет дела, а сначала заставит просителя побожиться пред образом, что других документов у него нет, и когда тот побожится, «чтоб и глаза-то мои лопнули» и «чтоб нутро-то у меня изгнило», прикажет ему снять сапоги и тщательно осмотрит их. Понеже научен доктор долголетним опытом и практикою, что у мужика сапоги все одно что ломбард. — 162 —
|