Из слов его я узнал, что он предположил завтра же переехать на квартиру Редеди. И что? всего удивительнее – передавая мне о своем решении, он не только не смутился, но даже смотрел на меняс бо?льшим достоинством, нежели обыкновенно. Признаюсь, я не ожидал, что все произойдет так легко, без борьбы, и потому рискнул сказать ему, что во всяком мало-мальски уважающем себя романе человек, задумавший поступить на содержание к женщине, которая, вдобавок, и сама находится на содержании, все-таки сколько-нибудь да покобенится. Но и на это он возразил кратко, что, однажды решившись вступить на стезю благонамеренности, он уже не считает себя в праве кобениться, а идет прямо туда, куда никакие подозрения насчет чистоты его намерений за ним не последуют. И в заключение назвал меня маловером. Покуда мы таким образом полемизировали, Фаинушка, счастливая и вся сияющая, выдерживала новую немую сцену со стороны Перекусихина 1-го. – Так не будет квартиры? – спрашивал взорами тайный советник. – Не будет! – взорами же отвечала Фаинушка. – Но в таком случае надеюсь, что хотя квартирные деньги… – И квартирных денег не будет! – Однако! ха-ха-ха! Он залился горьким смехом, а счастливый Глумов толкнул меня в бок и шепнул на ухо: – Ты посмотри на нее, бабочка-то какая! А ты еще разговариваешь… чудак! Ишь ведь она… ах! . . . . . . . . . . Я не стану описывать дальнейшие перипетии торжества; скажу только, что все произошло в порядке, и ба?лик в кухмистерской Завитаева прошел так весело, что танцы кончились только к утру. Все квартальные дамы Литейной и Нарвской частей тут присутствовали, кавалерами же были, по преимуществу, «червонные валеты», которых набралось до двадцати пяти штук, потому что и пристав Нарвской части уступил на этот вечер свой «хор». Но больше и искреннее всех веселился Глумов, который совсем неожиданно получил дар танцевать мелкие танцы. Правда, он выполнял эту задачу не вполне правильно: то замедлял темп, то топтался на одном месте, то вдруг впадал в бешенство и как ураган мчалсяпо зале; но Фаинушку даже неправильности его приводили в восхищение. Она не сводила с него глаз и потом всем и каждому говорила: видали ли вы что-нибудь уморительнее и… милее? Так что когда я, удивленный и встревоженный этою внезапностью, потребовал у Глумова объяснения, то она не дала ему слова сказать, а молча подала мне с конфетки билетик, на котором я прочитал: Любовь сладка, всему научит (.) Коль кровь кипит (,) а сердце пучит(,) Напрасно будем мы стеречься (,) — 106 —
|