|
Лаевский вошел в гостиную, со всеми поздоровался и, пожимая руку фон Корену, заискивающе улыбнулся. Он выждал удобную минуту и сказал Самойленку: – Извини, Александр Давидыч, мне нужно сказать тебе два слова. Самойленко встал, обнял его за талию, и оба пошли в кабинет Никодима Александрыча. – Завтра пятница… – сказал Лаевский, грызя ногти. – Ты достал, что обещал? – Достал только двести десять. Остальные сегодня достану или завтра. Будь покоен. – Слава богу!.. – вздохнул Лаевский, и руки задрожали у него от радости. – Ты меня спасаешь, Александр Давидыч, и, клянусь тебе богом, своим счастьем и чем хочешь, эти деньги я вышлю тебе тотчас же по приезде. И старый долг вышлю. – Вот что, Ваня… – сказал Самойленко, беря его за пуговицу и краснея. – Ты извини, что я вмешиваюсь в твои семейные дела, но… почему бы тебе не уехать вместе с Надеждой Федоровной? – Чудак, но разве это можно? Одному из нас непременно надо остаться, иначе кредиторы завопиют. Ведь я должен по лавкам рублей семьсот, если не больше. Погоди, вышлю им деньги, заткну зубы, тогда и она выедет отсюда. – Так… Но почему бы тебе не отправить ее вперед? – Ах, боже мой, разве это возможно? – ужаснулся Лаевский. – Ведь она женщина, что она там одна сделает? Что она понимает? Это только проволочка времени и лишняя трата денег. «Резонно»… – подумал Самойленко, но вспомнил разговор свой с фон Кореном, потупился и сказал угрюмо: – С тобою я не могу согласиться. Или поезжай вместе с ней или же отправь ее вперед, иначе… иначе я не дам тебе денег. Это мое последнее слово… Он попятился назад, навалился спиною на дверь и вышел в гостиную красный, в страшном смущении. «Пятница… пятница, – думал Лаевский, возвращаясь в гостиную. – Пятница…» Ему подали чашку шоколаду. Он ожег губы и язык горячим шоколадом и думал: «Пятница… пятница…» Слово «пятница» почему-то не выходило у него из головы; он ни о чем, кроме пятницы, не думал, и для него ясно было только, но не в голове, а где-то под сердцем, что в субботу ему не уехать. Перед ним стоял Никодим Александрыч, аккуратненький, с зачесанными височками и просил: – Кушайте, покорнейше прошу-с… Марья Константиновна показывала гостям отметки Кати и говорила протяжно: – Теперь ужасно, ужасно трудно учиться! Так много требуют… – Мама! – стонала Катя, не зная куда спрятаться от стыда и похвал. Лаевский тоже посмотрел в отметки и похвалил. Закон божий, русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали в его глазах, и всё это вместе с привязавшейся к нему пятницей, с зачесанными височками Никодима Александрыча и с красными щеками Кати представилось ему такой необъятной, непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил себя: «Неужели, неужели я не уеду?» — 282 —
|