|
Урбенин сел и поглядел на меня благодарными глазами. Вечно здоровый и веселый, он показался мне на этот раз больным, скучающим. Лицо его было точно помято, сонно, и глаза глядели на нас лениво, нехотя… – Что у нас новенького, Петр Егорыч? Что хорошенького? – спросил его Карнеев. – Нет ли чего-нибудь этакого… из ряда вон выдающегося? – Всё по-старому, ваше сиятельство… – Нет ли того… новеньких девочек, Петр Егорыч? Нравственный Петр Егорыч покраснел. – Не знаю, ваше сиятельство… Я в это не вхожу. – Есть, ваше сиятельство, – пробасил всё время до этого молчавший одноглазый Кузьма. – И очень даже стоющие. – Хорошие? – Всякие есть, ваше сиятельство, на всякий скус… И брунетки, и баландинки, и всякие… – Ишь ты!.. Постой, постой… Я теперь припоминаю тебя… Мой бывший Лепорелло*, секретарь по части… Тебя, кажется, Кузьмой зовут? – Точно так… – Помню, помню… Какие же теперь у тебя есть на примете? Небось, всё мужи?чки? – Больше, известно, мужи?чки, но есть и почище… – Где ж это ты почище нашел? – спросил Илья, щуря на Кузьму глаза. – На Святой к почтарю свояченица приехала… Настась Иванна… Девка вся на винтах – сам бы ел, да деньги надобны… Кровь во всю щеку и прочее такое… Есть и того почище. Только вас и дожидалась, ваше сиятельство. Молоденькая, пухлявенькая, шустренькая… красота! Этакой красоты, ваше сиятельство, и в Питинбурге не изволили видеть… – Кто же это? – Оленька, лесничего Скворцова дочка. Под Урбениным затрещал стул. Упираясь руками о стол и багровея, управляющий медленно поднялся и повернул свое лицо к одноглазому мужику. Выражение утомления и скуки уступило свое место сильному гневу… – Замолчи, хам! – проворчал он. – Гадина одноглазая!.. Говори, что хочешь, но не смей ты трогать порядочных людей! – Я вас не трогаю, Петр Егорыч, – невозмутимо проговорил Кузьма. – Я не про себя говорю, болван! Впрочем… простите меня, ваше сиятельство, – обратился управляющий к графу. – Простите, что я сделал сцену, но я просил бы ваше сиятельство запретить вашему Лепорелло, как вы изволили его назвать, распространять свое усердие на особ, достойных всякого уважения! – Я ничего… – пролепетал наивный граф. – Он ничего не сказал такого особенного. Обиженный и взволнованный до крайности, Урбенин отошел от стола и стал к нам боком. Скрестив на груди руки и мигая глазами, он спрятал от нас свое багровое лицо за веточку и задумался. — 145 —
|