|
Мне жаль Салтыкова*. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения. Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк; когда я вижу его на бумаге, мне становится весело. К тому же, не скрою от Вас, мне льстит, что я переписываюсь с Вами. Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть сукины сыны читают и ведают дела давно минувшие… Я запечатаю все письма и завещаю распечатать их через 50 лет, ? la Гаевский*, так что гончаровская заповедь, напечатанная в «Вестнике Европы»*, нарушена не будет, хотя я и не понимаю, почему ее нарушать нельзя. Напишите мне о Вашем здоровье. Жан Щеглов написал драму*. А я гуляючи отмахал комедию. Зададим мы работу Литературному комитету!* В ноябре привезу в Питер продавать свой роман*. Дешевле как по 250 за лист не уступлю. Продам и уеду за границу, где, ? la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма*. Сердечный привет Вашим и Анне Михайловне. Последнее заседание Комитета* прошло у нас очень мирно и благополучно. Дела Общества, по-моему, идут превосходно. На конверте я не буду писать «его высокоблагородию»; разрешите мне это удовольствие. Вы для меня не высокоблагородие, а светлость. Мои все Вам кланяются и шлют пожелания. Пишите. Ваш А. Чехов. Суворину А. С., 14 мая 1889*653. А. С. СУВОРИНУ 14 мая 1889 г. Сумы. 14 май. Спасибо, получил свою «Татьяну Репину»*. Бумага очень хорошая. Фамилию свою я в корректуре зачеркнул, и мне непонятно, как это она уцелела. Зачеркнул, т. е. исправил, я и многие опечатки, к<ото>рые тоже уцелели. Впрочем, всё это вздор. Для большей иллюзии следовало бы напечатать на обложке не Петербург, а Leipzig*. Мой живописец* никогда не выздоровеет. У него чахотка. Вопрос поставлен так: как долго будет продолжаться болезнь? А при такой постановке, согласитесь, оставлять его нельзя. К тому же, если бы я уехал, то семья осталась бы в тяжелом положении, которое Вы можете себе представить, если вообразите себе группу: мать, сестра и ежеминутно кашляющий, брюзжащий и неугомонно командующий художник. Без меня им оставаться нельзя <…>[17] — 134 —
|