|
Как вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу, проклиная расстояние и не видя ему конца. Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже спали. Но Шатов изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная собака на дворе рвалась и заливалась злобным лаем. Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачий гам. – Что вы стучите и чего вам угодно? – раздался наконец у окна мягкий и несоответственный «оскорблению» голос самого Виргинского. Ставня приотворилась, открылась и форточка. – Кто там, какой подлец? – злобно провизжал уже совершенно соответственный оскорблению женский голос старой девы, родственницы Виргинского. – Я, Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит… – Ну пусть и родит, убирайтесь! – Я за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны! – Не может она ко всякому ходить. По ночам особая практика… Убирайтесь к Макшеевой и не смейте шуметь! – трещал обозленный женский голос. Слышно было, как Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и не уступала. – Я не уйду! – прокричал опять Шатов. – Подождите, подождите же! – прикрикнул наконец Виргинский, осилив деву. – Прошу вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу Арину Прохоровну, и, пожалуйста, не стучите и не кричите… О, как всё это ужасно! Через пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна. – К вам жена приехала? – послышался из форточки ее голос и, к удивлению Шатова, вовсе не злой, а так только по-обыкновенному повелительный; но Арина Прохоровна иначе и не могла говорить. – Да, жена, и родит. – Марья Игнатьевна? – Да, Марья Игнатьевна. Разумеется, Марья Игнатьевна! Наступило молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались. – Она давно приехала? – спросила опять madame Виргинская. – Сегодня вечером, в восемь часов. Пожалуйста, поскорей. Опять пошептались, опять как будто посоветовались. – Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной? – Нет, она не посылала за вами, она хочет бабу, простую бабу, чтобы меня не обременять расходами, но не беспокойтесь, я заплачу. – Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые чувства Марьи Игнатьевны, хотя она, может быть, не помнит меня. Есть у вас самые необходимые вещи? – Ничего нет, но всё будет, будет, будет… «Есть же и в этих людях великодушие! – думал Шатов, направляясь к Лямшину. – Убеждения и человек – это, кажется, две вещи во многом различные. Я, может быть, много виноват пред ними!.. Все виноваты, все виноваты и… если бы в этом все убедились!..» — 370 —
|