|
– Тем для вас лучше… – Ах, не подумай чего, Marie, я так сказал… – А еще что делаете? Что проповедуете? Ведь вы не можете не проповедовать; таков характер! – Бога проповедую, Marie. – В которого сами не верите. Этой идеи я никогда не могла понять. – Оставим, Marie, это потом. – Что такое была здесь эта Марья Тимофеевна? – Это тоже мы потом, Marie. – Не смейте мне делать такие замечания! Правда ли, что смерть эту можно отнести к злодейству… этих людей? – Непременно так, – проскрежетал Шатов. Marie вдруг подняла голову и болезненно прокричала: – Не смейте мне больше говорить об этом, никогда не смейте, никогда не смейте! И она опять упала на постель в припадке той же судорожной боли; это уже в третий раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились в крики. – О, несносный человек! О, нестерпимый человек! – металась она, уже не жалея себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова. – Marie, я буду что хочешь… я буду ходить, говорить… – Да неужто вы не видите, что началось? – Что началось, Marie? – А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь… О, проклятая! О, будь проклято всё заране! – Marie, если б ты сказала, что начинается… а то я… что я пойму, если так? – Вы отвлеченный, бесполезный болтун. О, будь проклято всё на свете! – Marie! Marie! Он серьезно подумал, что с ней начинается помешательство. – Да неужели вы, наконец, не видите, что я мучаюсь родами, – приподнялась она, смотря на него со страшною, болезненною, исказившею всё лицо ее злобой. – Будь он заране проклят, этот ребенок! – Marie, – воскликнул Шатов, догадавшись наконец, в чем дело, – Marie… Но что же ты не сказала заране? – спохватился он вдруг и с энергическою решимостью схватил свою фуражку. – А я почем знала, входя сюда? Неужто пришла бы к вам? Мне сказали, еще через десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смейте. – За повивальною бабкой! я продам револьвер; прежде всего теперь деньги! – Не смейте ничего, не смейте повивальную бабку, просто бабу, старуху, у меня в портмоне восемь гривен… Родят же деревенские бабы без бабок… А околею, так тем лучше… – И бабка будет, и старуха будет. Только как я, как я оставлю тебя одну, Marie! Но, сообразив, что лучше теперь оставить ее одну, несмотря на всё ее исступление, чем потом оставить без помощи, он, не слушая ее стонов, ни гневливых восклицаний и надеясь на свои ноги, пустился сломя голову с лестницы. — 368 —
|