|
В столкновении между пробуждающейся философией и традиционным язычеством не существовало проблемы примирения сердца и разума, поскольку не было точки соприкосновения, в которой два органа могли бы вступить в противоречие. Сутью первобытной религии является не вера, но действие, и критерием ортодоксальности выступает не согласие с вероучением, но участие в обрядовых действиях. Первобытная религиозная практика является самоцелью, и практикующим не приходит в голову искать за исполняемыми ими обрядами истину, которую бы эти обряды могли выражать. Обряды не имеют смысла помимо того практического действия, которое, как верят, порождает их правильное соблюдение. Соответственно, когда в подобном первобытном религиозном окружении появляются философы, принимающиеся за составление схем человеческого окружения в интеллектуальных понятиях, к которым применимы ярлыки «истинный» и «ложный», то противоречия не возникает до тех пор, пока философ продолжает выполнять свои наследственные религиозные обязанности. В его философии не может быть ничего, что удерживало бы его от выполнения этих обязанностей, поскольку в традиционных обрядах нет ничего, что могло бы быть несовместимым с какой-либо философией. Философия и первобытная религия встретились друг с другом, не вступив в конфликт, и, по крайней мере, одно замечательное кажущееся исключение из этого правила предстает совсем в другом свете при более тщательном рассмотрении. Сократ, преданный смерти язычеством, не был мучеником за философию. При проверке обстоятельств выясняется, что его узаконенное убийство явилось эпизодом в ожесточенной политической борьбе между соперничающими партиями, которая последовала за поражением Афин в Пелопоннесской войне. Если бы среди его учеников не числился лидер афинских «фашистов»[459], то Сократ, по-видимому, умер бы в своей постели так же мирно, как Конфуций, его «двойник» в древнекитайском языческом мире. Новая ситуация возникла тогда, когда на сцену вышли высшие религии. Эти высшие религии действительно смели со своего пути тяжелый груз традиционных обрядов, которые они застали в тех обществах, где эти новые верования появились впервые. Однако этот выброшенный за борт религиозный груз, конечно же, не составлял их сути. Новой отличительной чертой высших религий было то, что они основывали свои претензии на истинность на личных откровениях, которые, как они настаивали, были даны их пророкам. И эти изречения пророков, подобно высказываниям философов, представали в виде утверждений, которые можно отнести к категории «истинных» или «ложных». Вследствие этого Истина стала сферой интеллектуальных споров. Впредь будут существовать два независимых авторитета — пророческое Откровение и философский Разум, — каждый из которых претендовал на полноправное господство над всем полем деятельности интеллекта. Таким образом, Разуму и Откровению стало невозможно жить и позволять друг другу жить согласно предшествующему благоприятному положению мирного симбиоза Разума и Обряда. Теперь казалось, что Истина имеет две формы, каждая из которых претендует на абсолютную и первостепенную законность и при этом находится в противоречии с другой. В этой новой мучительной ситуации были только две альтернативы. Либо соперничающие представители двух существующих одновременно форм Истины должны прийти к компромиссу, либо они должны бороться до тех пор, пока та или иная партия не заставит другую отступить с поля битвы. — 250 —
|