|
Постепенно начала сдавать дыхалка, все-таки, если Куско находится на высоте 3360 метров, а мы все поднимаемся, значит, до четырех тысяч, наверное, уже добрались. Как там у Высоцкого: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной». Только человеческое сердце все то же. У меня — городское, равнинное, поэтому так и страдало, зато у Пабло и Боба местное, высотное. Оба чувствовали себя в Андах вполне комфортно. Через пятнадцать минут подъема пот опять начал лить градом, застилая глаза. Вытереть его не было возможности — потеряешь равновесие. Хотя в какой-то момент мне стало даже все равно, скачусь я вниз или не скачусь и что там будет с моими костями вперемешку с костями крысолова. А Боб и Пабло снова ушли вперед, и их уже не видно. Вероятно, давно добрались до какой-нибудь площадки наверху и блаженствуют. Ну почему Господь не создал и меня индейцем? Глаза от пота разъедает, будто какой-то кислотой, но все равно, словно мираж в пустыне, вижу наконец, как мои попутчики сидят где-то там наверху, беззаботно болтая ногами. Наверное, наслаждаются моим изможденным видом. И только потом приходит мысль, что, если я их вижу, значит, и моим мучениям скоро наступит конец. Вот и площадка. Почти падаю, сбрасываю с плеч рюкзак с псиной, вытираю пот с лица и слышу не издевательские, а, наоборот, сочувственные вопросы: «Ну ты как, живой?» И умиротворяющее: «Дальше тоже нелегко, но так трудно уже не будет». Чувствуешь себя будто у стоматолога, который удалил тебе нерв и обещает, что дальше все будет не так мучительно. Уже хорошо. Но все равно обидно: я постоянно тащусь сзади. Голова сама ищет что-то утешительное и почти сразу же находит. Вспоминаю слова одного нашего офицера, который много лет проработал в Перу. «Перуанский солдат — явление уникальное. Если говорить о его выносливости, то, скажем, наш по сравнению с ним просто ничто. Причем я имею в виду не новобранцев, а отлично подготовленного бойца, даже спецназовца. Слабость перуанцев в другом. Не хватает самостоятельности, способности перестроиться в нестандартной ситуации. Воюют до тех пор, пока не убьют командира. А дальше теряют боеспособность и рассыпаются, как горох из дырявого мешка. Никто не берет на себя инициативу. Можно этому учить до бесконечности, но характер не переломишь. Исключения бывают, но они-то и становятся офицерами. А у нас и рядовой останется в одиночку — все равно сам себе командир. Конечно, и в нашей истории бывало разное, вспомни сорок первый, но обычно дерутся русские до последнего». Своим спутникам я, разумеется, ничего об этом не сказал, но на душе, признаюсь, стало как-то легче, будто я выиграл у них матч-реванш. И я тоже начал болтать ногами. — 101 —
|