|
В повести много сюжетных линий. Есть тайное следствие о великих взятках и утайках. Больной царь разрешил фискалу Мякинину наложить топор на весь корень. Первым шло дело герцога Ижорского. Знатнейшие суммы переправил он в амстердамские и лионские кредиты. Другие суммы, от чего аж вспотел фискал, переслала через его светлость её самодержавие. Закончив следствие, фискал прикинул на счётах: получилось 92 кости, 92 дела — 92 головы. Подумал, и убрал одну кость. Утром пришел к царю, тот ещё спал, потом открыл глаз. Тихим голосом фискал доложил. Глаз закрылся, покатилась слеза, а пальцами сделан знак; его не понял Мякинин. Он ушел в каморку, ждал день и ночь. Потом услышал: что-то неладно. Под утро вырвал всё о царице, порвал и вложил в сапог. Через час вошла Катерина, её величество, и пальцем показала — уходить. Он было взялся за листы, но она положила на них свою руку. И посмотрела. Мякинин пошёл вон. Дома пожёг в печке все, что сунул в сапог. Когда государь умер, Растреллий снял с него гипсовую и восковую маску. Из воска и дерева изготовил персону с внутренним механизмом, чтобы могла вставать и делать жест. Персону поместили во дворце, но Екатерине стало неуютно: «От него несмелость, глотать за обедом он мешает». Не хотела слышать и попугая с голосом хозяина. Из попугая набили чучело и отправили куншткамору. Туда же отвезли персону. «Его свезли в куншткамору ночью, чтобы не было лишних мыслей и речей». К нему не пускали, но когда Меншиков и генеральный прокурор Ягужинский поругались и подрались, Ягужинский пришел к персоне, плакал и жаловался на Меншикова. На другую ночь случилось событие: небо окрасилось краской и грянул залп, потом другой, потом ещё и ещё. Ударили в набат... Народ побежал из города. А Екатерина хохотала, потому что было первое апреля, и это она подшутила, чтоб все ехали и бежали кто куда. Такой обычай у знатных особ во всех иностранных государствах, первого апреля подшучивать: «Уже два месяца прошло с тех пор, как хозяин умер, да и зарыли уже его с две недели. И траур был снят». «Восковую персону» критики 30-х годов встретили враждебно — автора упрекали в отсутствии социально-исторической позиции. Типично высказывание Бориса Вальбе: «Тщетно здесь искать социального содержания, борьбы классов и общественных групп. Всё здесь преследует одну цель — стилизацию и только». Лев Цырлин выпустил книгу «Тынянов-беллетрист» (1935), где писал, что «исторический пессимизм писателя, дополненный историческим нигилизмом», превращает живых людей, делавших историю, в «восковых персон», а историческую эпоху — в «тесную куншткамеру». Неудачу автора он объясняет его философией: «Философия повести — философия скептическая, философия бессилия людей перед лицом исторического процесса. И даже мощная личность вождя-реформатора... разве и она не оказалась в конце концов только восковой персоной?» — 377 —
|